22.11.2014
Будучи профессиональным историком, я хочу представить вам некоторые общеизвестные, но, тем не менее, всерьез не осмысленные проблемы российско-польских отношений сквозь века.
Вообще, мой метод таков: я предпочитаю говорить о вещах общеизвестных и банальных, но в своей собственной интерпретации. Так что давайте посмотрим на все эти парадоксы каким-то новым и серьезным взором.
Нынешняя российско-польская государственная граница имеет протяжённость почти что ничтожную — несколько десятков километров Калининградской области. А между Россией и Польшей простёрлись новые суверенные государства: Литва, Беларусь, Украина, но и не только они. Это и Латвия, потому что так называемые Инфлянты[1], а по-нынешнему Латгалия, была отдана в 1921 году Польшею Латвии. Кроме того, следовало бы упомянуть и Эстонию, потому что в течении XVI– XVII веков город Тарту вместе ссоставлял отдельное воеводство Речи Посполитой. Однако культурно-историческое и политическое значение русско-польского соседства существенно перерастает рамки формальных географий. Для нас, россиян, Польша была и остаётся во многих отношениях страной загадочной. Странной, хотя и близкородственной нам и по языку, и по культурно-исторической памяти, потому что истории России без истории Польши не дано, а истории Польши без истории России также не дано. Судьбы скрестились, но ментально между нашими странами существует очень много сложностей и недоговорённостей. И это при том, что между Россией и Польшей ещё со Средних веков шёл непрерывный этнодемографический взаимообмен, связанный с вольными и невольными миграциями миллионов людей в обоих направлениях. Даже топонимика старой Москвы свидетельствует об этих перемещениях допетровских времён: Старопанский переулок, Мещанские улицы. Мещане — это просто горожане. Так называли себя польские военнопленные. Слово «мещанин» в польском языке не носит уничижительного смысла. Слово, параллельное русскому «мещанин», — это польское слово «мещух» (mieszczuch). В XIX–XX веках, от Николая Первого до Иосифа Кровожадного сотни тысяч поляков пересылались насильственным путём в Россию. Но кто-то и переселялся добровольно. И таким образом, в общем-то, поляки, в основном представители польского дворянства, оказались частью продолжающегося и поныне этногенеза русского народа. Особенно это касается Сибири. И многие российские люди также перебирались в Польшу. Началось это с гонений на старообрядцев во второй половине XVII века. Да и сейчас я знаю многих русских интеллигентов, которые перебираются в Польшу.
В советской Москве существовали улицы с польскими именословиями: улица Мицкевича, площадь и улица Дзержинского и улица Мархлевского. Гротескная несоразмерность имени великого поэта и двух других имён говорит сама за себя. Но и поныне в Москве можно найти Варшавское шоссе, улицу Коперника и станцию метро «Варшавская»…
Казалось бы, народы скрестились, напрочь срослись... Но вот польская Психея понималась у нас с трудом, и причиной тому был, на мой взгляд, не только общеизвестный религиозный фактор – вековая распря православия и католичества, – но и следующие три обстоятельства, на каковые я хотел бы обратить ваше просвещённое внимание.
Обстоятельство первое: коренное несходство в судьбах дворянских сословий обоих народов. Дворянство в православной России было сословием государевых служителей и по существу, вплоть до указа Петра Третьего «О вольности дворянства», было сословием бесправным. Тогда как шляхетство католической Польши, составлявшее чуть ли не четвёртую часть народа, было свободной политической силой старопольской феодальной демократии. Столь любимое поляками и обозначавшее дворянское достоинство латинское слово «honor» приобрело в русском языке ироническую окраску. В языке моей страны слово «честь», к сожалению, тоже иногда приобретает ироническую окраску. Правда, россияне, носители психологии государевых подданных, отлично понимали то историческое обстоятельство, что honor дворянской демократии в Польше был не одной из последних причин гибели первой Речи Посполитой на исходе XVIII столетия.
Обстоятельство второе: на протяжении XVIII–XX веков само национальное и даже этническое существование польского народа находилось под прямой угрозой. Защитной реакцией этого разделённого и как бы поставленного вне закона народа было повышенное национальное самолюбие, нередко раздражавшее соседей поляков и представителей тех многочисленных народов, которые жили с поляками чересполосно. И что любопытно, сама стихия социально обескорененной польской шляхетской вольницы так или иначе возрождалась с конца XIX до конца XX столетия в облике массовых движений: национально-освободительных, католических, общедемократических, даже марксистских. Кстати, о польском марксизме: в юности я самым грубым образом подсчитал, что среди участников первых польских социалистических кружков и партии «Пролетариат» (это – период 70-х – 80-х годов позапрошлого столетия) была как минимум третья часть выходцев из шляхетского сословия.
И третий момент: известный логоцентризм польской культуры, ее подчас непонятная россиянам риторичность были связаны с тем, что для поляков, народа с конца XVIII до начала XX века во многих отношениях безгосударственного, диаспорного, стержнем выживания была вот эта самая риторичность. Риторичность сохранялась и через католическое богослужение, и через публицистику, и через поэзию. Ведь во многом для польской диаспоры «землею» была не утраченная реальная земля, но польская словесность и польская Литургия. И этот не вполне понятный окружающим народам польский логоцентризм стал одной из неизбежных форм самосохранения нации. Насколько непонятен был этот логоцентризм, приведу такой пример. Раздел «Братьев Карамазовых», который иной раз даже стыдно читать: описание двух польских ссыльных, которые вернулись из Сибири и встречаются с Митей Карамазовым. Правда, я про Достоевского должен сказать следующее: возможно, он — потомок польских аристократов, потомок каштеляна Станислава Достоевского, имел по отношению к польскому народу скрытый, подсознательный отступнический комплекс...
*
Вот все эти коллизии польской истории и культуры привели к тому, что в духовном облике Польши исторически выстроились как бы два доминирующих голоса, две ментальные, одна другую провоцирующие установки: одна приспособительная, трезво-рассудочная, восходящая к схоластическому, а позднее к позитивистскому дискурсу. Вторая — романтическая, отчаянная, протестующая. Отсюда и круговорот и нарративных, и психологических форм в польской культуре: политическая интуиция, теоретическое философствование, научные исследования, но за наукой всегда следует романтика, потому что наука всегда больше ставит вопросов, чем даёт ответов. Из этих противоречий и круговоротов, проницающих групповые и индивидуальные сознания, формировалась своеобразная барочность польской культуры, стремление совместить подчас несовместимые противоречия жизни и мысли в некотором общем усложнённом и порой утопическом контексте, стремление подчас надрывное и гибельное. О чём и читаем мы у замечательных польских классиков: у Пруса, у Сенкевича, у Жеромского, у Струга. Отсюда и разброс типических польских характеров: от высокой рыцарственности до цинической приземлённости. И подчас – в их амбивалентной связи. И этот разброс был следствием самогó экстремального характера, разброс, который часто волнует полонофобов, — этот разброс был следствием самогó экстремального характера польской истории, которой внешний мир неоднократно отказывал в праве на жизнь. Однако любого непредвзятого исследователя поражает жизнестойкость польского народа, его языка, веры, культуры.
История взаимоотношений России и Польши была веками исполнена драматизма. Обе стороны боролись друг с другом за собственное существование, за признанный и почётный европейский статус. Характерна в этом плане динамика границ. На исходе XIV века границы ассоциированного с Польшей Великого княжества Литовского простирались до края Звенигорода. Там даже течёт речка Сторожка, когда-то знаменовавшее собою границу Московской и Литовской Руси. Это уже ныне ближнее Подмосковье. Российский «дранг нах вестен» начался со времён Екатерины Великой, а после наполеоновских войн Российская империя остановилась в своих западных границах чуть ли не под Познанью. Порабощённая Польша металась между установками отчаянного шляхетского honor’а и психологией сервилистского выживания. Люди были поставлены в такие условия. И этот польский надрыв или, согласно терминологии Арнольда Джозефа Тойнби, — раскол в душе, split in the soul, оставался одним из мощнейших динамических факторов революционных движения и в Европе, и в Санкт-Петербургской России.
Издавна Польша оказалась как бы историческим барьером между Россией и Германией. А непродуманные попытки уничтожить этот барьер оказывались не последней геополитической предпосылкой двух мировых войн. А может быть, условно говоря, даже трёх, если к разряду мировых войн отнести и Наполеоновские войны. Сейчас между Россией и Польшей пролегают пять суверенных государств. Однако это обстоятельство совершенно не аннулирует проблемы геостратегической и культурной важности русско-польских отношений. Восточная Европа остается Восточной Европой, и продолжается процесс взаимного подпитывания российской и польской культур. Слишком глубоко сплелись и скрестились культурно-исторические судьбы наших стран. Слишком велика сила взаимных влияний в наших экономических, культурных и религиозных традициях. Можно особо говорить о польских влияниях даже на православную церковную литургическую жизнь. Здесь даже самоё историю надо переосмысливать заново, поднимая огромные пласты уже известных, но так и не освоенных исторических источников. Если вспомнить слова библейского мудреца: нынешнее время есть время собирать камни.
Так что же мешает нам собирать камни? Не только взаимные страхи и недоверие, но, я думаю, и психология самоупоенного невежества, психология той мещанской темноты, мещанской не в польском смысле, а в русском — темноты мещухов, которая оказалась следствием двух буржуазно-демократических революций наших стран. Потому что буржуазно-демократические революции, с одной стороны, открывают простор для мысли и для духа, но, с другой стороны, они открывают простор для самой низменной, ксенофобской и бесчеловечной психологии. И эта ксенофобия маленького, дорвавшегося до некоторого статуса и до некоторого богатства человека, – она, конечно, омрачает весь комплекс европейской жизни.
И есть ещё одна проблема, последняя, на которую я бы хотел обратить ваше внимание. Если экстраполировать недавнее прошлое и нынешние тенденции европейской истории, то получается так, что, скорее всего, последним островом Иудео-христианской, Библейской цивилизации окажется только Новый Свет. Повторяю, если экстраполировать… Говорю это как политолог и как историк: если только экстраполировать вчерашние и сегодняшние тенденции нашей истории: атеизацию, нигилизацию, истерию салафизма. Но в этих обстоятельствах эта гражданская война между христианами, психология которой не избыта, — эта война касается судеб не только православных и католиков, но и протестантов — наших братьев; эта холодная гражданская война просто расчищает почву для духовного и культурного опустошения Европы и наших стран. Извините за такую «страшилку», но нужно понимать историю.
Здесь можно утешаться лишь пассажем из «Философии истории» Гегеля: прецеденты прошлого не могут объять собой открытости и свободы настоящего…
Что же нам остаётся? Нам остается свобода. Свобода беречь наши традиции, беречь наше прошлое, беречь нашу культуру, мужественно принимать вызовы будущего и понимать следующее: что братьев и сестёр не выбирают. Выбирают приятелей, друганов, выбирают себе Насеров, Ким Ир Сенов, Пол Потов, Саддам Хусейнов, но братская жизнь с братом или сестрой — это одно из необходимых мерил достоинства человека. Спасибо.
Примечания
- Инфлянты — польское название Лифляндии, которая в 1561–1629 почти целиком находилась под властью Речи Посполитой. В 1629 г. большая часть Лифляндии отошла к Швеции, территория Инфлянт была ограничена восточной частью современной Латвии и с 1677 г. называлась «Инфлянтское княжество». В 1772 г. территория Инфлянт была присоединена к России.