Александр Егоров. Чёрная замять. Житие

ПРАЩУРЫ

Мы не любим называть вещи своими именами, никогда и нигде о них не упоминаем. Боимся ли мы коснуться этих язв.

Надежда Мандельштам «Воспоминания»

Если сплюсовать число лиц, умерших не своей смертью, покинувших родину, а также число детей, которые могли бы родиться у этих людей, то общий людской ущерб составит 156 млн. человек. Таким образом, при ином стечении исторических событий в нашей стране могло бы жить не 280 млн. человек, а не менее 400-430 млн.

Олег Платонов «Русский труд»

А по расчётам Дмитрия Ивановича Менделеева – даже 500-600 млн. человек!

Почему житие? Вся мамина родова из староверов трагического, «веткинского» вывода 1735 г. В тот год воинской командой Киевского генерал-губернатора генерал-аншефа Вейсбаха из-за пограничной реки Ветка Польского королевства насильно были выведены крестьяне-старообрядцы, бежавшие от притеснения веры и тяжелой руки лихоимных властей. Население бежало не только в христианскую Польшу, за Урал, в Саяны и в Забайкалье, но и в мусульманскую Турцию, лишь бы – не жить под начальством царских чиновников.

На этом вольная жизнь моих пращуров и закончилась. Под крепким воинским караулом беглые исповедники православной веры в лютую стужу, зной и дождь, преодолев более четырёх тысяч вёрст, были доставлены с семьями в Сибирь, где надолго были ограничены в передвижении, но постепенно привыкли к медвежьему углу и полуарестантскому состоянию.

Результаты вероломного погрома Веткинского монастыря, последнего духовного центра старообрядцев, были таковы, что, узнав об этом, в тот же самый год, тайно сочувствующий старообрядцам, умер обер-прокурор Сената Анисим Маслов.

К этому времени несколько поколений наших родичей за рекой Веткой были свободными землепашцами. Однако после громких побед Петра, сила русского оружия была хорошо известна всей Европе. Речь Посполитая, до первого раздела которой оставалось менее сорока лет, вела себя кротко. Вероломное вторжение русских войск на чужую территорию прошло без шума и пыли. Пиар-технологий Европа ещё не знала, ближние соседи шуметь не осмелились, а дальние промолчали. Чтобы отбить охоту к бегству, основную часть «вывода» поселили в болотистой местности на глинистые земли, где проезжими дороги были только в зимнее время. Летом, даже после небольшого дождя, они становились непроезжими, как, собственно, и по сей день…

Минуло два с половиной века, а в сёлах Кузьминки и Шипицыно до сих пор существуют по два кладбища. Мирское – для всех мирян – и отдельно старой веры, хотя над кладбищенскими могилами то там, то сям, вперемежку с крестами, красуются богоборческие звёзды. В 2002 году я побывал на могиле дяди Кузьмы, увенчанной жестяной звездой, за которой ещё есть кое-какой присмотр. А вот могилы тёти Полины не нашёл. Подобрал какой-то обгоревший крест (предположительно её) и поставил его в оградку дяди Кузьмы. Дети её, по слухам, живут в Киргизии, поставить на могилку новый крест некому. Брат и сестра, надеюсь, там не поссорятся. По периметру всего старообрядческого кладбища видны следы ежегодных весенне-осенних палов, как в былые времена, сухостойную траву не окашивают. Вперемежку с лиственничными кондовыми крестами сверкают облезлые, вырезанные из кровельной жести, давно проржавевшие красные звёздочки. Так сильно обмирилсь мои земляки-староверы.

Помня рассказы отца о гостеприимстве латышей, еду в Тимофеевку. Остановились у конторы колхозного отделения, над крышей домика, похожего на курятник, полощутся, побитые дождями и ветрами, кумачово-белесоватые ошмётки флага, а село – поразило убогими домишками, вековой тишиной и безлюдьем. Мои спутники пошли на разведку, я спустился к реке Тартас, на берегу которой прошло детство, юность и трудовое возмужание моего отца. Корытообразная, с обрывистыми глинистыми берегами, шириной всего в каких-то десять метров река, с мутной, почти коричневой водой, не внушала доверия, но я всё-таки ополоснул лицо и руки. С противоположного берега рясная черёмуха протягивала руки. Посмотрел на ту сторону, мысленно заглянул на заимку дедушки Димы… После долгих поисков, выяснилось, что все жители ушли на кладбище.

По дороге узнаю, что самому старшему жителю 79 лет, фронтовик, горел в танке; младшему 47 лет, холост. К тому же, парень больной на голову, потомства не оставит. Он польского роду-племени, почему в латышском селе остался польский осколок – никто не помнит. Может быть, от безысходной тоски и свихнулся, в разговор ни с кем не вступает, молчит. Раз остались только такие насельники, то через 10-15 лет и этот последний десяток дворов вымрет. В селе давно не слышно детских голосов, не играют в лапту, прятки, чижа или пристенок, только отмечают дни рождения да похороны. Если «металлисты» снимут со столбов «люминий», то участь Кузьминки – постигнет и того раньше. Прорвавшись через грязевые капканы, подъезжаем к кладбищу и попадаем… на сельские поминки.

Коротко знакомимся. Рассказываю о себе, каким ветром занесло к ним. Удивляются, но встречают не менее радушно, чем когда-то встретили моего отца. Но, конечно же, в их памяти лишь смутно сохранился облик пришлого пимоката, который и прожил-то здесь менее года. В память родителей, друзей и сватов поднимаем не одну чарку пшеничного цвета крепкого заваренного чая, самогона, закусываем салом, вареными яйцами и вкусным, домашнего приготовления, сыром. На такую закуску и самогона мало.

Извинившись, иду смотреть кладбище ингерманландцев, как они сами себя называют. Их могилы  – не в пример староверческим – все ухожены. И хотя село более чем наполовину опустевшее, кто-то незримый обихаживает могилки. Чистые, посыпанные гравием дорожки, в каждой оградке столы и лавки, все кладбище огорожено железной изгородью, и в помине нет следов пала или коровьего помёта, как на кладбище села Кузьминки. На сварных крестах и металлических тумбах вразумительные надписи: Краваль Алексей Осипович 1898-1972 г.г., Вылцан Франц Францевич 1905-1992 г.г.

Как выяснилось в разговоре, именно Франц выучился у моего отца пимокатному ремеслу и после нашего отъезда самостоятельно катал валенки. Помянули всех, в том числе и моего отца. Особо «помянули» разорителей деревни, а коммунисты по-прежнему утверждают, счастливой колхозной жизни. Константин Краваль и его жена Виктория, 17-летней девчушкой по мобилизации несколько лет отмантулила в угольных забоях Кузбасса. Она после кладбища и пригласила в гости.

Заезжаем в ветхий, но хлебосольный дом, выпиваем на посошок, хозяева вручают мне в дорогу изрядный кусок самодельного сыра, который я постараюсь сохранить до Владивостока. Наше время исчерпано. Сердечно прощаемся с добрыми людьми, последним островком навсегда исчезающей крестьянской Атлантиды: здесь больше никогда не будет свадебных песен, крика младенцев. Только тихие похороны да скупые старческие слезы. Улыбаемся, бодримся, но все понимаем. Садимся в машину.

Поворот, другой – и моё родное село навсегда остаётся позади. Я никогда в жизни не видел своих дедушек и бабушек, не видел папиных братьев. Не ездил с ними в поле, не пробовал бабушкиных пирогов и оладий, ни разу не потрогал жесткой бороды деда; от своих многочисленных дядьёв не получил в подарок самодельной ивовой или глиняной свистульки, ни разу не сходил ни с одним из них на рыбалку; не сходил в лес по грибы, не съездил в ночное… Из этих духовных нитей и формируется личность…

Прощай, дважды и трижды разорённая безумцами, забитая, забытая и, за грехи наши, казнимая Богом родина.

Полагаю, одним из основателей села Шипицыно был кто-то из моих предков. Дедушка по маминой линии – Андриан Шипицын был церковным старостой, значит, человеком грамотным, самодостаточным. Семейная артель Шипицыных весь год трудилась, не покладая рук, а потом всё добро готовила на продажу. Цены на все товары были естественными, а поездка на ярмарку для всей семьи – праздником. Кроме повсеместного льна, из которого ткали будничную одежду, во всех сёлах было льняное и конопляное море, в каждом дворе давили масло, из стеблей ткали полотно, шили рабочую одежду, мешки и половики, но никто и слыхом не слыхивал, что эту траву можно курить. Да и не было времени губительно-праздному курению.

Гончарили, скорняжили, сапожничали, пимокатничали, плотничали, шили сбрую, ладили упряжь, и ни одна отрасль при этом не была убыточной, все приносило доход. Бандитских поборов на дорогах и ярмарках не было и в помине, полицейский урядник на весь уезд, а это десятки деревень, был один. Да и само слово – урядник (ряд, рядить) чуткому уху скажет о многом. Кстати, как и нынешнее слово мент. Очень ёмкое и точное словцо, комментировать которое даже и не хочется. Налицо литет мента и вора – менталитет.

Кстати, все староверы были грамотными, в том числе и женщины. Моя мама Маремьяна Андриановна Шипицына с 1919 по 1920 год училась в губернском городе Томске, но всю жизнь вынуждена была скрывать трагическую участь семьи, свою грамотность, и до самой смерти мантулила чернорабочей. Злодырей, неработи, перекати-поле среди староверов и вовсе не было. Помню, в нашем доме всегда, помимо церковных книг, водились и светские. Появление таких книг даже в эти годы мне не совсем понятно. Это были «В лесах» и «На горах», «Угрюм-Река», «Тихий Дон», незабвенной музыкальности «Конёк-горбунок» Ершова и обязательно томик русских народных песен: «Ох, болит да щемит ретиво сердечко, // Всё о нём, о моём, о милом дружочке…» Если водились такие экзотические книги, то, как же без Пушкина, Гоголя и Некрасова, Кольцова?..

Стоит напомнить, именно на Ветке, вновь оправившейся после погрома генерала Вейсбаха, набирался сил и вынашивал планы Емельян Пугачёв: явиться на Яик со своей «императорской» ли, злодейской ли идеей. А как же не злодейской? В год начала пугачёвского восстания Россия вела кровопролитную войну с Турцией, и до Кючук-Кайнарджийского мирного договора ещё было целых два года. Не правда ли, очень похоже на предательское поведение большевиков в войне с Японией в 1904-1905 г. г. и в войне с Германией 1914-1918 годы? Тогда Япония врагам России выделила 2-миллионный транш. Один миллион долларов получили поляки во главе с Юзефом Пилсудским, а второй миллион был поделен между эсерами, большевиками, меньшевиками, финнами, дашнаками и мусаватистами…

Сталин в тридцатые годы корчевал мифическую пятую колонну! Следовало бы спросить нынешних адвокатов коммунизма: «Какую роль выполняли большевики последние двадцать лет перед переворотом? Не роль той самой пятой колонны?! Навсегда уведшей Россию с торной дороги цивилизации. А что делают сегодня записные патриоты, вывозя капиталы за кордон? Укрепляют российскую государственность? Как бы не так! Это плоть от плоти детки всё тех же погромщиков страны, профессиональных краснобаев, называющих себя патриотами. А на самом деле – несуны.

Папа – Егоров Афанасий Дмитриевич (1901-1949 г.г.), статный и красивый мужчина, первый плясун и песенник – родом из ссыльных поляков, участников восстания 1863-1864 годов. Его мама (моя бабушка) носила фамилию Василевская-Шимановская, вопреки воле родителей, вышла замуж за русского. Её семья родом из мелких разночинцев, к крестьянскому труду непривычных, потому в ссылке жили бедно. Родился он в селе Кузьминки, в котором было свыше ста дворов, и которого с 2001 года уже не существует. А в селе Шипицыно в 2002 году числилось всего 600 жителей, 160 коров и с десяток лошадей. Здесь я встретил последнего жителя разоренных Кузьминок 65-летнего Федора Матвеевича Шипицына. И как его ни расспрашивал, в родственных связях он не признался.

Ссыльные поляки, живя мечтой о родине, на скудной сибирской земле основательных корней не пустили. Ожидая неизбежных перемен, более полувека жили «на чемоданах». Сразу после революции польская колония засобиралась домой. Вскоре (в 1918 году), вся бабушкина родня по папиной линии, уехала в Польшу, больше мы о судьбе родных ничего не знаем. Разве, что бабушка (папина мама) в тридцатом умерла, как говорили мои сёстры «от горя и голода…» Если бы только от голода…

1929 год. Как снег на голову, бесстыжее заявление Сталина в газете «Правда» «Год великого перелома». Теперь уже можно смело сказать: перелома станового хребта российского крестьянства, извечного кормильца, поильца, самого верного и стойкого защитника праотеческих рубежей. С потерей корневой структуры наша страна вступила в полосу обвальной агонии своей государственности. Что хорошо показала пиррова победа нашей страны во Второй мировой войне. Никогда ещё в истории войн воюющая страна не теряла столько своей территории; никогда не сдавала такого количества в плен, как это случилось с солдатами, командирами и генералами Красной Армии в 1941 и в 1942 г.г. Мыслимое ли дело – 80 генералов Красной Армии попали в плен к немцам! Двенадцать из них перешли на сторону Гитлера, и стали сотрудничать с ним. Восемь миллионов без вести пропавших и восемь миллионов калек, после войны зачищенных, а потом и сосланных Великим Вождём в резервации Соловецкого архипелага.

Помимо репрессий и «гениального» руководства при подготовке к войне, причиной колоссальных поражений и окружения таких войсковых масс, на мой взгляд, была коллективная память солдата-крестьянина, загнанного в колхозное ярмо. Не случись чудовищной коллективизации, сломавшей становой хребет русского мужика и всего крестьянского мира, Гитлер никогда не отважился бы напасть на Россию. И, конечно же, никто супостата хлебом-солью встречать бы не стал, и шесть миллионов пленных он никогда бы не взял. А не помоги нам союзники хлебом и оружием,[1] Красная Армия не смогла бы освободить даже Минска, Вильнюса и Риги, не говоря уже о взятии Варшавы, Будапешта и Берлина. Эти освободители Европы погибли бы, защищая своих тиранов, под Вологдой, Куйбышевом, Ярославлем, Свердловском. Даже штурмовать Ржев было бы некому...

Папу в 1919 году мобилизовали в армию Колчака, но он и дня не успел повоевать. Сразу же слёг в тифозный лазарет. Чудом выжил. Через полгода, в 1920 г. был призван в Красную Армию, в которой служил до 1923 г. Отслужив, бедняку с чего-то надо было начинать. Нанялся в ученики пимоката. То есть пошёл в батраки. Через два года освоил профессию. Скопил денег, в 1925 году первый плясун и песенник на деревне женился на моей маме. К 1929 году в семье уже было пять едоков. Кроме родителей, дети 1927, 1928 и 1929 года рождения.

Но грянула беда, всех насильно загнали в колхоз «Имени III Интернационала». Папа, скрепя сердце, «добровольно» отвел на колхозный двор двух коров, двух лошадей, десяток овец, по два десятка гусей и кур, весь остальной сельскохозяйственный инвентарь. Даже лес на новую избу отдал. Ведь он был лесоруб и плотогон. А как было не отвести и не отдать? К тому времени его отца (моего дедушку  Диму) в числе других несчастных группа колхозных активистов увела за Болото. Приведя несчастных на место, объявили: «Мужики, мы своё дело сделали. Можете разбегаться!» А когда те, поверив им, побежали, то их всех, как зайцев, в спину и перестреляли.[2]

Так погиб папин отец, мой дедушка Дима. Как водится, помародёрничали землячки: у мёртвых забрали куржумы, потники, пимы и полушубки, обшарили карманы. Об этом мне поведала в 2002 году невестка тётки Дарьи (1912-1997) Зина, учительница английского языка шипицынской средней школы. Сперва всё эти подробности душегубы растрепали жёнам, те – своей родне, а потом, по-пьяни, исповедовались и своим собутыльникам. А кто-то, шибко и не стесняясь, стал щеголять в полушубках своих односельчан. Так редкой работы азиатских мастеров ремень с серебряными позументами, что купил дедушка на ярмарке в Омске, стал носить один из деревенских активистов.

А бесстыжего стыдить, – что воду в проруби студить.

Ещё до расправы с дедушкой, одного из папиных братьев прямо на сельской сходке, не стесняясь, из куража ли, для острастки ли, застрелил уполномоченный. Другого дядю угнали на строительство Беломорканала, остальные разъехались кто куда: в Москву, Юргу, Омск, Киргизию, Новосибирск. Раньше на хозяина можно было работать/батрачить по уговору хоть два дня, две недели, два года, а в колхозе – пожизненно, безвыездно и беспросветно, чаще всего – за мифические трудодни-«палочки» да похвальную грамоту. Но папа так и не смирился с тем, что результатом его ломового, шестилетнего, двадцатичасового труда в сутки, стала на равных пользоваться сельская пьянь и неработь, лежебоки и злодыри. Кстати, это слово появилось в коллективизацию, и поясняет сущность гибрида неискоренимого российского порока от соития – злодея и лодыря: получился – злодырь.

Мама – Маремьяна Андриановна Шипицына (1903-1948 г.г.) была из зажиточной крестьянской семьи. В их избе было не семеро по лавкам, а много больше – 13 собственных детей да ещё приёмный сирота-племянник. И на всю ораву из шестнадцати ртов во дворе было всего-навсего 12 коров, 12 лошадей, да весь подобающий такому поголовью инвентарь и добротное подворье: вместительный погреб, в котором стояло несколько сорокаведерных бочек с рыжиками, груздями, капустой и огурцами, амбар, рига, овин, стайка, конюшня. Вот за ломовое трудолюбие, этот самый достаток, который определял мощь России, в 1930 году всю мамину родову сплавили вниз по Оби, в неизвестные рямы. Ходили мутные слухи про Назину казнь, но, что это такое, толком никто ничего не знал. Больше мы ничего об их судьбе не узнали.

Наша матушка до конца дней своих оставалась верующей, держала икону в сундуке, но молилась всегда крадучись. И сколько себя помню, вечно видел её плачущей. На мой вопрос: «Что случилось?» – всегда отвечала: «Не сегодня случилось, сынок, давно… плачу по своим родителям, безвестно сгинувшим братьям и сёстрам». Вместе с родителями всегда поминала сестёр и братьев. Крепь. Основа. Родовая память целебней любого бальзама. Особенно плакатно-приказного.

В Сибири, особенно по нашим сенокосным местам, такое количество скота – 12 коров и 12 лошадей – было повсеместным явлением. Об этом можно прочитать у многих авторов, например, у Вячеслава Шишкова в романе «Емельян Пугачёв». Там речь идёт про 100-200 коров, Анатолий Рыбаков в романе «Дети Арбата» упоминает хозяйства середняков в 30-40 коров, а в очерке Бориса Черныха «Родники и колодцы», опубликованном в журнале «Сибирские огни» №7-8, за 1989 г., их примерно столько же. Те же цифры и в воспоминаниях академика Дмитрия Прянишникова. Зажиточным крестьянином вкруговую в Сибири считался лишь тот, у кого было по 30-40 голов коров и лошадей.

А папа был из бедной семьи. И все последующие годы зимой работал на лесозаготовках, весной гонял плоты по реке Тартас, в которой, кстати говоря, и погиб покоритель Сибири Ермак, а вовсе не в Иртыше, как поётся в известной песне. Гонял плоты, опять же (как в поздние советские годы) не за похвальные грамоты, а получал деньги. С весны и до поздней осени хлебопашествовал, осенью, после уборочной страды, ходил в далёкий урман[3] шишковать, чтобы добыть копейку, а с наступлением зимы опять на лесозаготовки. И всё для семьи, а не в трактир. Напрашивается вывод: если у крестьянина есть перспектива – он никогда не променяет её на пьянство. Пьют от безысходности, водка – прибежище бедных и обездоленных.

В такой заболотной глухомани советская власть в двадцатые годы была номинальной. Отпусков у крестьян не было, физически телом отдыхали только в престольные праздники. Работали не из-под палки, безо всяких стахановских обязательств и встречных планов, добровольно. Вот откуда у трудящихся брался достаток, сила и здоровье. Постепенно к 1929 году папа обзавёлся своим домом скотиной, инвентарём, поставил амбар, стайку, кошару, сеновал, конюшню, вырыл погреб, колодец, поставил баню, прикупил весь остальной инвентарь и обзавёлся всем необходимым домашним скарбом, но к этому времени и в семье уже было пять едоков...

Но грянул гром… всё нажитое непосильным трудом сгуртовали в колхоз. Весь 1930 год крестьяне в спешном порядке доедали свой скот, а по пятам уже шествовал голод. Власти вскоре законодательно запретили забой скота, но, по сути, опоздали. Наступил тотальный голод. И тогда была ликвидирована свободная торговля. Так, говоря языком тинэйджеров, случились непонятки… Революцию делали под лозунгами: «Мир – народам! Война – дворцам!» А получили:

«Миф – народам! Казна – творцам!!» Творцам революции, их детям, внукам и правнукам. Нынче кромешные силовики-опричники стали красным дворянством. Потомственным… с тысячекратными привилегиями, «заслугами», вероломным беззаконием и беззастенчивым цинизмом, далеко превзошедших царских сатрапов.

ЖИЗНЬ НАША…

У зимних вечеров особая печать,
Они к раздумью грустному взывают.
Не хочется ни петь, ни говорить – молчать
Да слушать, как огонь в печи в печи зевает,

Да как крадётся мышь. Простуженный чулан
Оставлен ей хозяйкою в наследство
Без круп и сухарей. Горит в печи топчан.
Огонь холодный освещает детство…

«Огонь холодный» 1967 г. Стихи автора

В марте 1930 года газета «Правда» напечатала фарисейскую статью Сталина «Головокружение от успехов». Папа, воспользовавшись временной растерянностью начальства, набрался смелости и пришёл в сельсовет. Так и так, мол: «Раз насильно загнали, прошу отпустить из колхоза». Не зная, как поступить со строптивым колхозником, опешившие устроители счастливой жизни, и отпустили, но всё нажитое имущество, осталось потомственным коноводам и горлопанам. Только так и можно было вырваться из крепостной неволи – ценой потери имущества. И пришлось нам всю жизнь, подобно цыганам, скитаться по родной стране. Так мы стали вольными пимокатами, вернее говоря, добровольными каторжанами.

Труд хорошего пимоката – труд каторжника. И не только его самого, но и всей семьи. Для хорошего пимоката требуется большое количество дров, следовательно, добротный дровяной сарай, большая ёмкость для воды, большой котёл для варки пимов, много различного инструмента и колодок всех размеров, добротный верстак и надёжный слив отработанной воды. В одной избе происходит подготовка шерсти, затем закладка «чулка», его формовка, многочасовая варка в котле с порцией серной кислоты (H2S04), которую хороший пимокат всегда кладёт ровно столько, чтобы не испортить качество валенка: сочетание срока носки, гибкости, крепости и тепла. Затем стирка, усадка, насадка на колодки, сушка в печи, после сушки – обработка валенка пемзой и т. д. и т. п. И всё это в одной избе, где готовят пищу, едят, кормят младенцев, дети делают уроки и спит семья из 8 человек. Какой папа был пимокат, говорит такой факт: до приезда в Петрухино на селе работало три пимоката, а как только сельчане увидели папины катанки, то в тот зимний сезон никто из местных мастеров не стал принимать заказы.

Своё появление на свет не помню. Про регистрацию в сельсовете знаю со слов старших сестёр. Родился я в латышском селе Тимофеевка Венгеровского района (старинное село Спасское, переименованное в честь какого-то смутьяна-революционера) Новосибирской области 26 апреля 1936 года. Года принятия Великой Сталинской Конституции, самой справедливой конституции в мире. Мама, по известной причине, пойти не смогла, и 28 апреля сёстры, проделав десятикилометровый путь, пришли в Шипицынский сельсовет для регистрации мя, грешного. Тут чиновник возьми да и прояви свой пролетарский норов. Дескать, в какой день пришли, таким днём и зарегистрируем появление на свет вашего брата. Так в двухдневном возрасте произошло моё первое столкновение с произволом. Повседневной Советской действительностью. А как говорят астрологи, для всех рождённых важны не только день, время суток, а даже – один час.

1939 год. Первые картинки детства: солнце, в избе светло и теплым-тепло. Голопузым выхожу на высокое крыльцо. Навстречу на четвереньках ползёт матушка, во рту закушена прядь тёмных (ясачных) волос, синюшное, перекошенное от боли лицо неузнаваемо. Переходящий на крик испуг. А матушка уже на крыльце, чуть приподняв голову, успокаивая меня, тихо шепчет: «Беги, сынок, зови бабку Малу». Так на селе звали повитуху Меланью. Ничего, не понимая, бросаюсь на улицу. Бегу и кричу лишь одно: Маа-маа, да и кто там поймёт – Мала или мама?.. А в деревне ни души, никто не слышит. Ничего не вижу: ни лающих на меня собак, ни стремительно вылетающих из-под ног кур, шарахающихся, вездесущих коз и свиней. Только много, до небес, пахучего, бьющего по щекам белого черёмухового цвета. Почему много черёмухи? Все деревни Венгеровского района расположены вдоль реки Тартас, и везде в то время было много черёмухи, а по-над рекой и дорога. Заготовленная впрок черёмуха – хорошая начинка для пирогов, кроме того – снадобье от расстройства желудка.

Пробежав из конца в конец деревню, возвращаюсь в избу. Матушка лежит в кровати, а рядом с нею, что-то гукает и кувыкает. Сразу сильно похудевшая матушка, чуть покачивая тёплый и мокрый свёрток, подзывает меня, даёт маленькую мокрую тряпицу. «Сынок, положи на подволок печки». Так вспоминаются первые два поручения мамы. А в тряпице была пуповина моего братика. Крестьянское поверье гласит:

Человек жив до тех пор, пока в доме хранится его пуповина.

Не сохранилось ни того, ни другого, ни третьего: ни дома, ни печки, ни пуповины... Чёрная замять многократно прошлась по просторам России, раскидала по дальним углам и щелям непокорных её насельников, а покорных, боязливых да безъязыких подмяла под чугунную пяту. Свидетелем появления на свет брата я стал в три года. На подволоке, какой русской печки хранится моя пуповина?..  Одним словом, я из рода – перекати-поле. Почти цыган…

Мы цыгане.

У нас нет крыши над головой. Беспашенные, безземельные, безлошадные, по-цыгански, бредём за телегой. Ровная, бескрайняя степь, наверное, на юге Хакасии, жара. Солоноватая, раскалённая солнцем почва. Серая неказистая лошадка беспрерывно, в такт своим шагам, помахивает сивой гривой. Я сижу верхом на неустойчивых узлах домашнего скарба, рядом со скрипучей крестьянской телегой идут папа и мама, чуть поодаль, по другую сторону воза, мои сестры. В глубине бездонного неба – широкие, захватывающе-торжественные  круги какой-то парящей птицы. Жажда, хочется пить. Запрокинув голову, заворожёно смотрю на вольную птицу. Пьём воду из берёзового туеска и всё время видим всё того же коршуна ли, ястреба. Едем долго, вот и переезд через железную дорогу. Въезжаем на полотно, но передние колёса телеги безнадёжно застревают между рельсами. У лошадки недостаёт сил выдернуть колёса телеги из трагической западни, железный обод колеса скользит по стальному рельсу. Папа вожжами бьёт доходягу, раз, второй, третий – безуспешно.

И вдруг начинается суматоха, крики, визг сестёр, истерика мамы. Все куда-то смотрят, оглядываюсь и я. Сигналя паровозным свистком, на большой скорости, неудержимо накатывает железнодорожный состав. Всё усилия прилагаются к телеге, про меня забыли. В самый последний момент, лошадь отчаянным усилием вырывается из смертельного капкана. Я, потеряв равновесие, с саженой высоты воза, кулём сваливаюсь между рельс. Папа, рискуя жизнью, в последнюю секунду выхватывает меня из-под колёс чугунной махины… Коршун ли, спасительный ангел летал надо мной?.. Когда собрался написать, уже не у кого спросить: в какое время года это было, откуда и куда мы переезжали? И чья нас везла лошадка?..

И только детская память, да зыбкая ткань семейных преданий, подав еле видимую нить повествования, диктует мне эти строки.

1940 год.

Голодно. Мы живём в Красноярском крае. Хакасия. Шахтёрский городок Черногорка. Мрачное барачное жильё. Почти каждый день всей семьёй ходим в степь, собираем сухой кизяк. Именно сухой, его ещё надо научиться отличать от влажного по цвету, весу и запаху. У меня не всегда получается. Но я быстро учусь этой премудрости, сестры охотно берут меня в помощники, всё-таки лишняя пара рук и глаз. В степи попеременно то – солнце, то – пыльные бури. Папа работает под землей проходчиком, но вскоре попадает в нешуточный завал, сломаны рёбра, лишается нескольких передних зубов. Он лежит в больнице, а мы ждём результата.

Готовим пищу и отапливаемся кизяками, уголь начальство тратить не разрешает. Хозяйственных построек ни у кого из шахтёров нет, прятать негде, поэтому никто с шахты уголь не носит. Боятся. Явление несунов расцветёт и окрепнет только после смерти Сталина, а точнее говоря, в застольные годы, когда чуть-чуть ослабнет звериная лапа коммунизма, который, из повседневной митингово-расстрельной фазы, постепенно станет переходить в плакатно рекламную, глухую, бездумно-железобетонную, правда, повсеместно гниющую, но всё ещё фарисейскую. Беспредметно гордую. Или тупоумную?.. Да разве они в этом признаются!..

После выздоровления папы, мы уезжаем из пыльной Черногорки. Крепостное право для вольных крестьян, ставших счастливыми колхозниками, уже в силе целых десять лет, а для рабочих будет объявлено через несколько месяцев. После чего ни один человек без разрешения начальства не сможет оставить работу. А пока мы вольные цыгане, можем уехать. И успеваем. Куда? Где лучше. А где лучше, никто не знает. Широка страна моя родная!.. Где так вольно дышит человек. В очередной раз едем – на хлебный слух…

Папа вербуется в Норильск. Мы всей семьёй сидим на узлах на речном вокзале Красноярска, как всегда, впроголодь, ждём попутную баржу. Не дождались, наверное, потому, что рабочие вербовались с семьями. После месяца ожиданий договор с нами расторгли. Власть к этому времени пришла к выводу: нехватку рабочей силы кардинально можно решить только за счёт заключённых. Поэтому вербовали только необходимых вольных специалистов, нас не взяли. А потом власть наловчилась улавливать в сети даже крупных специалистов, механиков, инженеров, профессоров. В Дудинку и в Норильск многими тысячами погнали заключённых, а чуть позже весь Север наводнили заключёнными, а позже бесправными ссыльными. Так проще и дешевле.

Сидим на вокзале и ждём, когда удобный, не продуваемый сквозняками угол освободят цыгане. Только их табор двинулся на выход, папа тут же обращается к нам: «Не зевай, ромалы! Живо занимайте угол!» И, правда, так безопаснее спать и легче сторожить ночью вещи. В результате многолетней Гражданской войны воришек в стране с избытком. Профессионалы больше работают артелью – с наводчиком, разводящим и смотрящим, а начинающие чаще берут – на рывок. Не зевай, лапоть!

Мне четыре года, я, наверное, от голода хныкал. Папа повёл только одного меня в вокзальный ресторан и заказал порцию холодца. Хорошо помню, что есть я его не стал. Холодец показался подозрительным. Дрожал. К вечеру вернулся папа с заработков, поужинали экзотическим арбузом. Экономили на хлеб.

Грохочущий железнодорожный поезд, и вдруг вижу испуганных сестёр, какую-то суету, охающую больную маму, какие-то странные люди в белых халатах куда-то уводят её из вагона. Звучит паровозный свисток, поезд тронулся, и мы поехали дальше, но у нас продолжается какая-то паника. Проехав в бесконечной тревоге несколько часов, всей семьёй сходим на станции Канск. Тревожная ночёвка на вокзале. Позади Нижнеудинск и Тайшет, место рождения брата Вити 15 июня 1940 г. Нужно как-то кормиться. Папа устроился в сплавную контору в леспромхоз, а через неделю со свёртком в руках приедет и матушка. А в свёртке – братик Витя. Родился в Нижнеудинске.

Леспромхоз в Сереброво. Помню значительно больше и яснее. Поселок на большой сплавной реке. Боны – бревенчатые тротуары на воде, баня, конечно, женская. Я – зритель, от которого, повизгивая, прячутся девочки. Тринадцатилетняя сестра Валя уже помощница в семье, работает в сплавной конторе таксировщицей. При помощи деревянной мерной рейки с металлическим крючком на конце, химического карандаша и разграфлённой деревянной дощечки-рапортички, часто по колено в осенней воде, замеряет толщину брёвен в затоне. Её трудовая копейка – посильный вклад в семейный бюджет. Мы живём в бараке, папа работает на лесоповале. Через неделю у нас появляется человек со страшно изъеденным комарами лицом, с чудовищно опухшими, ничего не видящими, опущенными, как у Вия, веками, в котором мы лишь по голосу, с трудом узнаем нашего папу. Это результат того, что загнали его на лесозаготовки без накомарника. Оказывается, накомарники надо покупать за свой счёт, но наш «счёт» пуст, нет даже на хлеб.

Живём, бедуем дальше. Братик оказался очень слабым, болезненным. Лежит в большой корзине. Никто не верит, что он выживет. Голодно. Нет керосина, мы без света проводим вечера у печки, сквозь щели просвечивает огонь, с ним теплей и чуточку веселее, световые блики летают по потолку. Меня то и дело посылают посмотреть Витю: жив, дышит ли братик? Кожей ощущаю что-то жуткое, иду к нему на цыпочках, подхожу, слушаю и, так же, на цыпочках, тихо возвращаюсь к родителям. Сообщаю: жив… дышит... И так по несколько раз за вечер. Ужинаем солёными зелёными помидорами, без хлеба. Никаких других продуктов в ОРСе (отдел рабочего снабжения) нет. Сказывается колхозное изобилие. Все говорят, что у партийных хмырей еда другая. Разговоры эти домашнего потребления – беззлобные, обречённые.

Барак. Тёмный без окон коридор, налево и направо двери, не понимаю, как люди ходят и не разбивают свои лбы. Весь лишний скарб жильцы хранят в коридоре около своих комнат. Здесь впервые во мне пробуждается крестьянское начало. Увидев у соседей новорождённого пушистого щенка, заинтересованно вступаю с ним в контакт, а затем и прошу подарить мне. Но, такие же, вечно голодные, соседи учат попросить у мамы денег и купить себе тёплого и преданного друга. Мама, не зная как свести концы с концами, не имея денег на хлеб к ужину, в покупке щенка отказывает. И… на долгие годы отбивает у меня тягу ко всему живому.

И только на пенсии я, уступая настойчивым просьбам жены, подарю ей щенка, который окажется таким умницей и бесконечным источником нашей радости. И лишь тогда я открою простую для себя истину: сироты не могут быть полноценными людьми. Сколько тепла недополучает ребёнок (а потом и взрослый) без общения с матерью природой и её милыми тварями, а, недополучив человеческого тепла и любви в своём детстве, он и сам не может поделиться этим теплом с окружающим его миром.

Из моих наблюдений: все барачные дети легко возбудимы, драчливы, с ограниченным кругозором и, к сожалению, склонны к примитивным радостям жизни, единственной радости – алкоголю, азартным играм, бесцельному времяпровождению, зубоскальству, хулиганству и дракам. А насколько увечной становится их психика, знает только наш Создатель. Да вот беда, наши слуги народа (думцы-делопуты) и чиновничья саранча ничего не хотят сделать для оздоровления нации. Но многое делается для дебилизации и криминализации. Об этом красноречиво свидетельствует новояз: распилить, отбить, отжать, отмыть, порешать, заказать, замочить[4]…

Помню загадочную, на то время не совсем понятную для меня сцену. Комната, два небольших окна, в простенке стоит стол, над столом бумажный плакат (ГИЗовский) – портрет Сталина, сестры делают домашние уроки. В комнату вихрем врывается папа, ни слова не говоря, хватает этот плакат, рвёт и комкает его, бросает на пол, топчет, растирает ногами, а потом бросает портрет Вождя в огонь печки. И всё это происходит в считанные секунды. Без истерики, молча. Оцепенев, сестры в ужасе смотрят на папу, только тут он понимает всю меру случившегося, охватывает руками голову, долго сидит в такой позе, а потом, с перевернутым лицом мертвеца, просит дочерей никому ничего не говорить о портрете. Долгие годы у нашего поколения был на слуху «подвиг» Павлика Морозова. Обо мне и вовсе забыли. Откуда причина такой ярости – мне неведомо. Но, со слов сестёр, знаю, что наш папа был от природы интеллигентным человеком, никогда не ругался матерными словами. И в семье все дети звали его папой, а вовсе не тятей, как в большинстве сибирских семей. И вот такая картина…

Спасло то, что сёстры только-только, не больше пары дней назад, принесли этот портрет, и никто из соседей его не видел. И настучать было некому. А судили даже за то, что кто-то в спешке завернул в газету с портретом Сталина селёдку ли, банную мочалку ли, галоши ли, что считалось большим преступлением. Вот, наверное, из-за подобных случаев мы так часто и меняли место жительства. Из-за болезненно-слабого брата мы тогда далеко не могли уехать, хотя место работы папа всё-таки сменил на другой участок этого же леспромхоза. И как раз приехали на суд, который был в те времена для всех обязательным зрелищем. По этим признакам и определяли: свой – чужой.

А судят, виновато улыбающегося, молодого лесоруба. Будучи мертвецки пьяным, из последних сил стоя на ногах, перед началом сеанса кино, шатаясь, кочевряжился перед публикой. А когда вспотел, снял свою кепку и, даже не оглянувшись, нахлобучил на гипсовый бюст Сталина. Как водится, вместо рояля в кустах, нашёлся свой Павлик Морозов. Лесорубу не довелось дождаться кино, пришёл милиционер и увел в каталажку. Это всё из воспоминаний сёстер, хранительниц семейных воспоминаний. Но кое-что врезалось и в мою память. Помимо дымного зала клуба, бестолкового любопытства детей и подростков – строгий взгляд Вождя в спину, уходившего под конвоем молодого фулигана. У нас в семье так не говорили. В доме много чего не было, зато водились книги, а мама и сёстры были усердными читательницами. Генетически тянулись к знаниям и книге, источнику знаний. 

Жизнь – только свяжись.

ВОЙНА!..

Мог одолеть сильного противника лишь тот, кто, прежде всего, победил свой собственный народ.

Шан Ян V век до Р.Х.

Хорошо помню тот вечер. Крохотная комната в бараке. Вся семья спит на полу. Только что, спасаясь от полчищ прожорливых клопов, успели вокруг постели настелить принесённый из леса папоротник, в дополнение – вокруг постели пролить водой, как вдруг в кромешной темноте кто-то из бригадиров-десятников настойчиво, громко стучит в нашу дверь. Помня о вездесущих воронках, папа вздрагивает, но произносится спасительное в данном случае для нашей семьи, хотя и леденяще-жуткое, роковое слово: «Война!» Посыльный требует – всем идти в контору на собрание. Папа уходит, а я впадаю в провидческий, трансцендентальный сон: вижу, как  беспрерывным потоком идут на нас чёрные невиданно-страшные звери, беспрерывно рыча, всех теснят и кусают, идёт страшная драка, а потом на этих черных зверей пошли белые звери. Радио у нас не было, про телевидение ещё и не слышали. Все коммуникационные связи заменяли утренние рассказы и пересказы ночных снов. На следующее утро я говорю маме о своём сне. И мама, как помню, растолковала мой сон так: сначала, звери будут теснить наших, а потом – наши погонят их обратно. И всё будет хорошо. Мы победим. Как ни странно, этот сон я помню уже свыше семидесяти лет, в деталях…

К этому времени народ окончательно завоёван и порабощён, а рабочий на долгие годы закован в невиданной крепости цепи. Добровольно уйти с работы невозможно, а в войну и подавно. Так мы надолго задержались в леспромхозе, отсюда папа в первых числах ноября сорок первого уйдёт на фронт. Помня уроки гражданской войны и коллективизации, в силу своего особенного характера, умения находить подход к людям, папа выпросил у военкома отсрочку, увёз нашу семью в Тайшетский район и устроил маму в совхоз. Там, возле свиней и коров (на жмыхах, соломе, лебеде, крапиве, отрубях и клевере), мы все выживем. Сёстры всю войну будут ходить зимой и летом в деревянных колодках покрытых брезентом (сабо), в юбчонках из мешковины, а потом всю жизнь страдать различными простудными заболеваниями. Зимы в тех местах почти всегда были морозными, температура нередко достигала пятидесяти пяти градусов. Переболею и я, пытаясь до глубокой осени босиком ходить по снегу в школу, которая была в соседнем селе. Обрекая себя на каторжный труд, понимая, что дочерям надо дать хоть какое-то образование, мама устраивает Валю в Тайшетский районный узел связи ученицей на телеграф, а через год определяет туда же и Капу ученицей телефонистки. А сама все четыре года войны станет работать по 20 часов в сутки. Свинаркой, дояркой, грузчицей и возницей на лошадях.

Очистки. Пожалуй, в самом начале нашего совхозного житья-бытья, помню такой случай. Увидела мама в окно нищих, суёт мне в руки три картофелины и говорит: «Иди, подай…» Выхожу на крыльцо и отдаю. Стемнело, наступил ужин. Едим, а на зубах скрипят очистки, по детскому разумению спрашиваю маму: «Мама, мы, что едим очистки?» – «Очистки» – «А где же картошка?» – «Так мы её отдали странникам». И тут я, философски замечаю: «Мама! Мы сами странники, у нас ничего нет. Знал бы, так не отдал. Надо было отдать им очистки, а не картошку». На что мама замечает: «Сынок, у нас есть крыша над головой, возможность помыть очистки, а им негде, к тому же – грех подавать очистки, если в доме оставить картошку. В трудный час, и тебе подадут, если не люди, то сам Создатель». И подавали, и не раз… иногда – совершенно неожиданные люди. Я пишу эти строки спустя семьдесят лет, вспоминаю умерших от голода, сердце даёт крен, и заливаюсь горькими слезами… 

Proljpsus rektii. Лето 1942 года, 2-отделение совхоза, очередной барак. В 6-7 лет я уже во всю домовничал. Мама уходила на ферму в 4-5 утра. На моём попечении брат 1940 года рождения. Я умело, ещё с вечера строгал для растопки лучины, раскладывал у печи для просушки, а утром в золе отыскивал искры, подкладывал мелких щепочек, изо всех сил раздувал тлеющие угли и растапливал печь. Мамы не было ни утром, ни вечером. Если была картошка, чистил, варил её в чугунке на плите, кормил своего младшего брата. Никаких детсадов в совхозе нет и в помине, живём-существуем в естественном виде, голодные, но спим, сколько хотим. Однажды сквозь сон слышу многослойные полёты и монотонное жужжание мух. Просыпаюсь, на моё лицо падает яркий сноп летнего солнечного света, в косых его лучах медленно плавают, перемещаются вверх-вниз, мириады пылинок. Их так много, что я понимаю: если и научусь считать, то мне всё равно никогда их не сосчитать, а смотреть интересно. Сквозь столб света регулярно проносятся чёрные мушиные молнии. А сверх того – звенящая тишина и тихое-претихое сопение, сидящего на полу брата.

Я смотрю на него, на то, как он опять стащил на грязный пол атласную подушку. Меня, как старшего, за всякий беспорядок сильно ругает мама. Но тут же, соображаю, что он сидит не на подушке, а на чём-то, страшно подумать, другом!.. Поднимаю его с пола и… о, ужас! За ним тянется огромный живой кусок красно-бордовой плоти!! Потрясённый, бросаю его на пол, вылетаю на улицу, мчусь к маме на ферму, но её там нет. Бегу, разбивая в кровь свои босые ноги, ещё куда-то, нет и там, нет и в поле. Нигде. Возвращаюсь домой. Брат сидит, как ни в чём не бывало. Спокойно продолжает сопеть и ползать в пределах своих сил и возможностей, он ещё ходить не научился.

Лишь через полвека, читая колымского страстотерпца, Варлама Шаламова, узнаю об этой страшной болезни – proljpsus rektii – вследствие голода, выпадение прямой кишки. Брат, из-за предельного истощения, пойдёт только в три года, и его коленки от лишнего ползания на всю жизнь останутся плоскими, а когда выпадут молочные зубы, то больше не вырастут. Когда я пишу эти строки, то знаю, что ему все мои откровения сильно не нравятся. Он стесняется своей былой физической немощи, однажды открыто всё это высказал. И мне очень жаль, что он не понимает того, что я пишу обо всём этом из любви к нему и своим многострадальным родителям. Из сострадания и любви к своему несчастному, многократно ограбленному и обманутому народу, сегодня велеречиво названного – электоратом.

1943 год. Третье отделение свиносовхоза. У нас нет керосина, а ужинать в войну, и многие послевоенные годы, при лучине вошло в обычай. А чтобы что-то есть, ранней весной помогаю маме в устройстве огорода. На болотной пятине рубим гибкий тальник, колья и жерди, а после носим охапками к избе. Забив по всему периметру парные колья, закрепив в них жерди, мама показывает, как нужно из тальника плести городьбу и уходит на свою работу. Я с трудом, но что-то к вечеру успею сделать. По-муравьиному, постепенно с грехом пополам огораживаем свободный клочок земли, вскапываем примерно шесть-семь соток целины, сажаем всякую огородную всячину и главный сибирский фрукт – картошку. Сторожить огород от соседских кур, полив огурцов, капусты, свеклы, моркошки и лука на всё лето ляжет на мои плечи. В предгорье Саян колодцы очень глубокие, иногда глубиной в 10-20 и более метров. Мне по силам доставать только полведра, но я всё-таки поливаю. Осенью накопаем тридцать пять мешков картошки, мама радуется: в этот год хватит на всю зиму. Не хватило, к весне всю съели. С первыми признаками тепла на поля пошли собирать мёрзлую. Сёстры в городе, брат совсем маленький – я основной помощник мамы и нянька брату. И так все военные годы. А помогал из любви к маме и, наверное, из прирождённого крестьянского трудолюбия. Бесплатно.

О какой плате речь? А вот о какой. Однажды, помогая маме сгребать в коровнике жидкий навоз, услышал, что мама тихонько подзывает меня к себе, знаками показывает на кружку. Подбегая к ней, я поскользнулся, и влетел руками в жидкий навоз. Кое-как соскрёб о прясла. Крадучись – Боже упаси, кто увидит! – мама протянула мне кружку парного молока, я впервые попробовал, но руки сильно пахли навозом, пить не смог. Сказались неискоренимые гены староверов. С тех пор и до глубокой старости я не могу пить парное молоко. Даже из рук чистоплотной хозяйки.

За тонкой перегородкой в соседней комнате живёт одна-одинёшенька, красивая, ослепительно беловолосая девушка. Чья она, откуда родом? Никто не знает. Говорит с каким-то странным акцентом, и по всем ухваткам – городская. Работает свинаркой, и вдруг разносится страшная новость: племенной хряк (через полвека узнаю, что такие племенные боровы доходили до 650 килограммов веса) зубами выхватил из её ноги кусок икроножной плоти. И проглотил. Был голодный. После этого случая начальство ужесточило наблюдение за кормами. Кусок жмыха унести из свинарника стало почти невозможно. Девушку спасли, и вскоре она куда-то уехала. А женщины ещё долго судачили: дескать, сама виновата, не убыло бы с неё. Начальник отделения долго и настойчиво её домогался, в обмен на ласки, предлагал лёгкую работу. А та, глупая, отказалась.

Помню многое. Ледяные слёзы мамы. Она только что вернулась из двухдневного похода по дальним сёлам. К Новому году её премировали двумя печатками хозяйственного мыла. Сами моемся и стираем одежду золой. Особенно хороша зола из стержней подсолнухов. А мыло мама поменяла на хороший кусок свиного сала. А этот поход по сёлам в Крещенские морозы (в 55 градусов) чуть было не обернулся для всех нас трагедией. Юбчонка из мешковины и такая же кофта, старая телогрейка на все случаи жизни не для рождественских и крещенских морозов. Спаслась мама только тем, что всю обратную дорогу домой она проделала бегом. И всю дорогу, в полуобморочном состоянии, просила Бога, чтобы хватило сил не поскользнуться и не упасть. Тогда бы уже не встала. И весь этот мамин рассказ до сих пор в моих ушах, а её ледяные слёзы стоят в моих глазах.

И ещё – незабываема на тридцатиградусном морозе пилка дров по вечерам. Потому что толстенные кряжи, как правило, из лесу успевали привозить только к вечеру. И нам с сестрой Капой старой и ржавой, без развода, пилой приходилось до глубокой ночи пилить огромные, крученные, перекрученные лиственничные ли, сосновые брёвна. Прямые брёвна разбирали более опытные люди, а нам доставались самые толстые и сучковатые. Поэтому уже под звёздным небом, на пределе сил колоть чурки и заносить дрова в выстуженную избу. Делалось это в свободные от её дежурства дни. Уборку огорода, засолку капусты, первые походы в лес по ягоды, первую встречу с медведем, открытие странной, заброшенной в лесу деревни, первые детские набеги на колхозные поля за огурцами, подсолнухами, горохом. Объездчики-охранники полей беспощадно секли нас, мелюзгу, плетями, а вот взрослые – даже и не помышляли себе подобного. Боялись закона от седьмого августа 1932 года (в быту называемого: семь восьмых – 7/8), по которому было столько пересажено и даже расстреляно народа. Расстреливали даже двенадцатилетних, и нашими коноводами всегда были огольцы только на два-три года старше нас самих. А пацаны постарше боялись рисковать. Да и не было таких пацанов, всех их давно замели на лесозаготовки, в шахты, ФЗО и ФЗУ. Страх попасть под этот Указ (в просторечии – за колоски) сдерживал и маму. 

Однажды заметил, как она, вернувшись с работы и, постелив какую-то тряпицу на пол, усиленно хлопает себя по бокам, трясет свою одёжку, а на тряпице появляется пригоршня нечищеного овса, который, тихо, крадучись, лущили, пестиком дробили в ступке, а потом варили кисель. Так было на моих глазах раз-другой, тогда и говорю: «Мама, ты всё носишь и носишь за пазухой, и всё помаленьку, пришей себе карман, так будет лучше». А в ответ: «Э-эх, сынок, за карман срок дают! Как тётке Лизке ли, Настасье. Если законопатят, вы, голуби милые, без меня погибните». А что такое – законопатить, узнаю позже.

Огород – огородом, но, чтобы выжить, все вёсны 43-44-45 годов с первыми мартовскими оттепелями мы выходим на совхозные поля собирать мёрзлую картошку. На каждом из нас рваные, десятого срока фуфайки, на ногах старая обувка отцов или рваное сабо сестёр, а у кого нет такой обувки, и вовсе – сиди дома. Голодный. Пока не потеплеет. Чуть пригреет солнце, мы без устали ходим по картофельному полю. По-грачиному громко перекликаемся, хвастаемся друг перед дружкой каждой удачной находке особенно крупной картофелины. И величиной с яйцо – считалась крупной. Вечером мама из них приготовит драники. А соседи доказывают, что жареные на солидоле – намного вкуснее(?). Мокрые и промёрзшие, мы радуемся и прошлогодней, сухой картофельной кожуре, в которой обязательно находится 1-2 грамма крахмала, из него мама сварит черный, земляного цвета кисель и на другой день накормит нас с братом. С нетерпением ждем солнца, когда оно хоть как-то подсушит землю, и на болотах появится первая черемша, наше основное подспорье весной. Что-то будем, есть сами, а что-то удастся продать в городе. На что потребуется преодолеть двенадцать километров до станции Тайшет.

Эти копеечные деньги нужны сёстрам и маме на тапочки. Справлялись женские наряды во время войны, в основном, из американских мешков из-под муки, а потом красили обновы в отваре из древесной коры… Юбки, платки и кофты, всё из мешков. Так что мешки в нашей среде были почти валютой. Штаны, рубашку, школьную сумку, и всё вручную мне также пошили из мешка. Только обувку купить не за что, а пошить не из чего, да и некому. В совхозе был лишь один мужчина завхоз Иванников, которого все боялись, и даже прятались от него. В штанах, кроме вони, нет ничего, а боязно, – говорили о завхозе женщины.

Разгар лета. Мама попадает под шквальный ураган и невиданный по этим местам градобой. Отдельные экземпляры в размере до крупного куриного яйца. По периметру посёлка ураган валит несколько столетних сосен, но весь урон жителям составил лишь одну овцу, несколько гусей, да кур, не успевших спрятаться под навес. Зато мама наша вся избита градинами. А поваленные сосны такой толщины, что не любая пила могла её распилить. И лишь к концу лета, кое-как сумели с ними справиться. Не мы, а местные жители, у нас такой пилы быть не могло. Нам от ураганного лесоповала, кроме мелких сучьев и щепок, ничего не досталось.

Штаны, рубашка и ученическая сумка – из крашеной лиственничной корой мешковины, но обувки нет, поэтому в первый класс я ходил два года подряд лишь до второго-третьего снега. Иней на дороге только обжигает ступни, мы всё равно идём в школу. Цыпки на наших ногах с ранней весны до глубокой осени. Ученические чернила делаем из обожженной молнией берёзы, а домашние уроки все делают на листках старых книг. С нетерпением ждём весну. И вот, в лесу появляются сосновые побеги, затем спасительная черемша, а чуть позже медвежьи дудки – наше лакомство и забава. И только потом – земляника. У нас нет отцов, и нет самых простых игрушек. Учимся, друг у дружки, делаем самопалы, играем в войну. В разгар лета, из отвердевших медвежьих дудок делаем насосы и в жару, гоняясь, друг за дружкой, брызгаемся холодной колодезной водой. А потом созревают саранки, костяника, черника, смородина, малина и черёмуха, чуть позже кедровые орехи, а ближе к осени – брусника, клюква и на всю зиму, заготовленная впрок, наша зимняя забава – лиственничная сера. Загадка: даже сегодня, такая жизнь, кажется счастливым детством.

1944 год. Со старшими ребятами несколько раз сходил в лес за кедровыми орехами. Сколько принёс, не помню, скорей всего, только из детского любопытства. И несколько раз сам водил городских женщин-ягодниц в лес по чернику, самую, по нашим местам, востребованную ягоду. И однажды водил, вернее провожал в лес на машине какое-то городское начальство с красивыми женщинами. Все в белом, при оружии, они дружно, с неподдельным весельем палили по деревьям. Озорная компания обедала с диковинным для нас белым хлебом и сливочным маслом. Маленьким кусочком угостили и меня. Но всё равно мы дети, больше всего нас занимают игры. Восьмилетним огольцом, играя с другом в казаков-разбойников, забегаем в только что построенный из свежих, истекающих лиственничной смолой, брёвен, – концентрационный лагерь.

Красная Армия возвращала оккупированные области, и местные власти, загодя строили зверинцы. Кто бы мог предвидеть, что через двадцать лет тень лагерной вышки накроет и мою судьбу. Столько километров колючей проволоки я увижу лишь в 1951 году, во время производственной практики на Сахалине, где на строительстве тоннеля под Татарским проливом, который, – как и дорога, Салехард – порт Игарка, Дудинка, – так никогда и не будет построен, было занято 200 тысяч «путеармейцев». Эти зловещие лагерные вышки, колючка и заборы начинались от последней, построенной ещё японцами, а победителями названной станцией Победино, и через Оноры, Палевы высоты, Тымовск и Адатымово уходили в глубину Северного Сахалина, пересекая таёжные и болотные пространства, с Восточного побережья Сахалина – на Западное.

Деликатес. В совхоз приехал ветеринар, вылущивать (кастрировать) молодых боровков. Видно, с разрешения мамы, ветеринар после трудов праведных принёс к нам несколько штук кабаньих достоинств, чтобы, по заведённому обычаю, поджарить на сковородке и съесть. Мы с братом с любопытством смотрим на всю эту процедуру. Ветеринар пожарил, хорошо поел, что-то оставил на сковородке и нам. Захлопнулась дверь, мы лишь потыкали вилками в жаркое, но есть срамное не стали. Пообедали медвежьими дудками, они не пахнут. Есть не стала и матушка, остатки отдала уличным собакам. Мыла у нас нет, поэтому долго скребла песком и отмывала глиной сковородку. А запах свиных яиц в комнате висел больше недели. Через несколько лет на Сахалине мама также не даст папе посуду, чтобы сварить огромного «срамного» краба. Что тут поделать – староверка. Как они, совершенно разные люди, уживались? Эти неудобные привычки долго сидели и во мне, а кое-какие остались и поныне. Есть крабы, я стал только тогда, когда их и вовсе не стало в свободной продаже. Вернее, они всегда были под прилавком, да не про нашу честь. Полно крабов сейчас, да не у всех бывает на столе хлеб.

Своя десятина – первая пайка хлеба. Сёстры живут в Тайшете, работают ученицами телеграфистки и телефонистки на районном узле связи. Им надо платить за жильё, одеваться, обуваться. Матушка за счёт нашей с братом хлебной пайки (200 граммов + 200) подкармливает дочерей. А мы едим только картошку. Однажды летом матушка мне предлагает попасти совхозных свиней, видно, зная, чем можно соблазнить, произносит сказочные слова: «А завтра тебе, как настоящему рабочему, выдадут 500 граммов хлеба! Соглашайся!..» И я соглашаюсь. А свиньи непростые. Это племенные хряки, весом по пятьсот, шестьсот и более килограммов, упорные и вёрткие, как танки. Их невозможно остановить, они прут и прут в восковой спелости горох и овёс. И сколько я ни забегал с прутом в руках вперёд стада, остановить мне их так и не удавалось. Хотя их в стаде всего-то одиннадцать голов, но справиться восьмилетнему ребёнку – сверх всяких сил. Я кое-как справился. Но, видя вечером моё состояние, мама на другое утро будить, не стала. А когда я выспался, ласковыми словами отправила меня в магазин за «моим» хлебом. И мне выдали (к законным иждивенческим 200 граммам) ещё целых триста граммов рабочих. И, конечно же, с довеском – чёрного-пречёрного, крахмально-мякинно-ржаного хлеба, что вкуснее всякого сегодняшнего «наполеона»! Даже с двумя довесками, грамм по 10 и 20 – не больше… Два эти кусочка, к ужасу мамы, я по дороге домой съел. Тридцать граммов, наверное, самого вкусного в жизни хлеба! Первую в жизни свою трудовую десятину – 30 грамм из 300.

Май 1945 года – Победа! Мы взяли Берлин, победили фашистов. Пацанва в восторге. Мы салютуем из своих самопалов. Азартно, наперегонки, кто больше и громче. В моей руке взрывается поджига, чуть не лишаюсь пальцев, травму от мамы скрываю. Лето пролетело незаметно. И вот вторая половина октября. В нашей тёмной избе светлая радость – с фронта вернулся папа. Красивый, целый и невредимый. Ему сорок четыре года, мне девять. На его груди две яркие медали – «За победу над Японией» и «За победу над Германией», наивные, рассуждаем: золотые ли? Ещё привёз и похвальную грамоту от командующего Забайкальским фронтом. Она давно куда-то подевалась, но одну из подписей под грамотой до сих пор помню: Член военного Совета Забайкальского фронта генерал-майор Сорокин. Но… не привёз, ни одной серебряной медали «За отвагу», или какой другой. И ни одного ордена. А на погонах нет ни лычек, ни звёздочек. Почему-то не привёз и трофеев, а только жёлтые (оглядываясь, интригующим шёпотом: английские!) ботинки – Сталинский подарок, который дали всем солдатам. А шёпотом потому, что прямо из вагона одного солдата снял «Смерш» – и с концами. Похвалил демобилизованный защитник отечества диковинные ботинки: «Не то, что наши... Этим сносу не будет!..» И в вагон больше не вернулся. И вернулся ли он домой? Оказалось, что: чужое хвалить, – себе вредить.

 Многие привезли трофеи. Хотя у папы нет трофеев, но моей мальчишеской гордости нет предела. Он, заходя во фланг и тыл противника, участвовал в многодневном пешем походе по безводной монгольской пустыне, даже слышал артиллерийскую канонаду, но дело до боя не дошло. Япония сдалась. Рассуждаю: наверное, струсили япошки! А ещё папа рассказывал, как перед выступлением всем солдатам дали по фляжке воды, а после накормили селёдкой. Кто обхитрил ротного старшину и не съел селёдку, в походе от жажды сходил с ума. Позже пойму: служба в Монголии была не мёд. Многие рядовые и даже офицеры просились на фронт, а некоторые солдаты, от голода и тягот, решались на самострел, а это прямая дорога в штрафной батальон – на фронт. Про ужас службы в маршевых батальонах правдиво написал русский классик Виктор Петрович Астафьев в романе «Прокляты и убиты» и приморский писатель Родион Федорович Гаврилов в своей 1900 страничной тетралогии «Временем реабилитированные». Нашему папе повезло: он организовал пимокатную бригаду и все четыре сезона катал для начальства валенки, а в строю оказался только с весны сорок пятого, когда весь полк стал готовиться к победному наступлению на японцев.

По счастью, мы не колхозники, а вольнонаёмные, из совхоза мама сразу уволилась. Папа нашёл работу в районном «Сельпо». Собрав скарб, ещё по октябрьскому теплу, выпросив у совхозного начальства пугливую лошадь-монголку, семья на скрипучей телеге переехала на узловую станцию Тайшет. Жильё и работа в центре города, на улице Кирова, 68, в бывшем купеческом подворье. Все постройки из кондового леса. Даже забор, на несколько вершков вросший в землю, из лиственничных брёвен. По периметру двора две конюшни, склады, дровяной сарай, два погреба, два сеновала, скобяная лавка, а во второй половине избы – наше жильё. Торговые точки района обслуживаются гужевым транспортом, во дворе колодец и колода для водопоя лошадей, а дальше – пимокатная мастерская, где папа будет катать катанки. Ещё их часто называют валенками, а особой выделки – чёсанками. Он быстро сооружает верстак, полки, делает необходимый инструмент, всю недостающую оснастку, меня учит немудрёному делу: теребить шерсть и взбивать её катеринкой[5] на лучке. Валенки он катает только в зимнее время, а летом заготавливает для конторы дрова, косит сено для сельповских коней. И во всех этих работах я папе первый помощник: сторож шалаша, добытчик дров, воды, кошевар. Сразу же после переезда в Тайшет мне из папиной шинели шьют детскую шинель, заказывают в долг сапоги и в третий раз отправляют в первый класс. Всё шьётся, по-крестьянски, с запасом, навырост. Первые две попытки были неудачными, ходил я в школу босиком, до второго-третьего снега, а первый снег и вовсе не снег. Теперь я переросток, но, в отличие от других переростков,  учусь охотно, только на четыре и пять, запоем читаю всякие взрослые книги. Чем можно похвалиться? Во втором классе я не пропустил не одного дня и закончил учебный год на четыре и пять. Учиться на круглые пятёрки мешает моя непоседливость, разносторонность интересов. Жажда поскорей узнать городскую жизнь: кино, мороженое, железнодорожная станция, загадочная танцплощадка. Как только закончился учебный год, я самостоятельно записался в городскую библиотеку. На летних каникулах, в свободное от крестьянских работ время, запоем читаю книги и покупаю свои. Конечно, самые тоненькие, дешёвые – «Сон и сновидение", «Луна».

Мне исполнилось десять лет. Я по-настоящему знакомлюсь с папой. Он учит меня выбирать место для стана, строить из жердей, прутьев, веток и прошлогодней травы тёплый шалаш, заготавливать на всю ночь дрова, у входа в шалаш разводить костёр и до утра поддерживать в нём огонь, и всё обустроить так, чтобы – Боже упаси! – ночью не загорелся шалаш. Поэтому дрова в костре должны быть берёзовыми, они искрами не стреляют. По еле заметным приметам с вечера обустраивать родник, а холодным утром умываться, чистить пальцем зубы, из скудных припасов готовить завтрак, из остатков на кустах листьев и ягод заваривать бодрящий чай. Я охотно учусь запрягать лошадь, водить её на водопой, боронить пашню, валить ручной пилой деревья на дрова, а потом их раскряжёвывать, пилить, колоть. С вечера оставлять в костре кряжистые дрова так, чтобы утром легко можно было снова разжечь огонь. На выделенных начальством земле, ранней весной мы с папой пашем для всех сотрудников сельпо пашню, бороним, заготавливаем для конторы (и для себя) на зиму дрова. А потом наступало время сенокоса, с его трудовыми буднями: жарой, мошкой, комарами, оводами, дождями, ворошение сена, по два-три раза на день купанием в реке. Опять же с постройкой шалаша, устройством стана, навеса для инвентаря и инструмента, заготовкой ивовых прутьев для плетения мордушек, её установкой в тихой заводи озера-старицы, а потом самое радостное и главное – извлечение рыбы. Вечером, после трудового дня, неспешное щербанье ухи, с её умопомрачительно-сытным запахом. Несколько раз за день купание в озере с опасными отвесными берегами. Но среди рабочих буден есть у меня и праздничные дни – чтение взрослых книг: «Поднятая целина», «В лесах» и «На горах», «Мир», как позже узнаю – украинского классика и идейного противника Ленина – Владимира Винниченко. Откуда взялась эта странная книга в нашем доме – не знаю. Писатель после гражданской войны оказался в эмиграции, и книги его были под запретом. Такие книги в доме были не из фронды, а, наверное, от незнания, – какой опасности подвергается рядовая семья.

ДУРАК-РАЦИОНАЛИЗАТОР

Работаю добросовестно, но думаю, как  хочу.

Димитрий Панин

Всё в мире поровну, на каждого умного – по дураку.

Из моих наблюдений

Поступаю на ЖБИ, работаю как лошадь, через месяц назначают бригадиром, а еще через год заносят на доску почёта треста «Камчатрыбстрой», которая висит в центре города, на улице Ленинской. Все друзья по работе пьют, я в бригадных попойках не участвую. Начинаю приобщаться к техническим журналам. Листая подшивку журнала «Радио» за 1958 год, неожиданно увидел некролог о смерти «Министра электростанций Георгия Максимилиановича Маленкова…», который на самом деле умрёт много позже, а точнее, в разгар перестройки, через тридцать лет – 1988 году, в эпоху гласности. Сегодня в это трудно поверить, но Система и цековская пропаганда (по Оруэллу!) похоронила его намного раньше!.. Диво дивное. Как, откуда мог знать Оруэлл о нашем закулисье? О наших каннибальских медийных правилах? – Досрочных виртуальных похоронах...

Я хорошо зарабатываю, иногда свыше четырёх тысяч рублей в месяц. Немыслимо – в три раза больше, чем в море! У меня два хороших костюма. В июне 1960 года женюсь на чудесной девушке, с которой знаком с 1958 года. Она аэролог Камчатской обсерватории. Её мама немка из обедневшего дворянского рода, папа командир пограничной части, подполковник. Домик с печным отоплением, но из добротного деревянного бруса. В квартире две комнаты и кухня. Крестьянский лапоть принят семьёй хорошо, без признаков дискриминации. Ничего не предвещает трагедии. Ходим с женой на спектакли драматического театра, посещаем концерты столичных артистов Григория Александровича, Нины Дорды, Эдди Рознера. Дважды в жизни видел легенду эстрады Вадима Козина. Посещаем  драматические спектакли: Островский, Горький, Бернард Шоу. В марте 1961 у нас рождается дочь. Почти каждую неделю я покупаю по десятку книг, в наших книжных шкафах более 1500 экземпляров. В том числе: Ирвин Шоу, Эрих-Мария Ремарк, Эрнест Хемингуэй, Альфонс Додэ, Дени Дидро, Жан-Жак Руссо, Стендаль, Макс Фриш, Евгений Тарле, Ильф и Петров, Булат Окуджава и почти все поэты пушкинской плеяды. Спасает природный вкус, бабаевских, бубённовых, марковых, проскуряковых и прочих совклассиков нет ни одной книжки. Покупаю пишущую машинку «Олимпия» и с необыкновенной лёгкостью стучу на ней до полуночи.

Я переполнен жизненной энергией, влюблён в работу, всё у меня, получается, легко читаю самые сложные электрические схемы, сочиняю свои, увлекаюсь расчётами. В областной газете «Камчатская правда» в июле 1961 года выходит очерк «Электрик Егоров на работе и дома». Каждый месяц вношу новое рационализаторское предложение, начальство хвалит, предлагает вступить в партию. Как известно, в те времена была лишь одна партия, – «Ум, честь и совесть нашей эпохи!..» – КПСС, за семьдесят лет единоличного правления, опустившая нашу страну ниже плинтуса.[6]

В партию?! Конечно же, дурак, отказываюсь, мотивируя словами: «А я не ворую»

– «Как так?»

– «А вот так! Как хотите, так и понимайте».

Это я так нервно, но весьма осторожно прокомментировал тот факт, что начальник ЖБИ коммунист Юрий Петров присвоил моё рационализаторское предложение, получил за него 1500 рублей вознаграждения. А когда я сам подал в БРИз своё предложение, его отказались принять. Что с того, что моё предложение было на чисто электрическую тему, даны расчёты: сечение магнитопровода, марка обмоточного провода, его диаметр, количество витков и т. д. А начальник завода ЖБИ Петров был специалистом по железобетону, в электричестве не разбирался, но администрацией объединения и БРИз – все мои доводы были проигнорированы. Если бы коммунисты соблюдали законность, то сразу же можно было вывести на чистую воду стяжателя. Пусть бы мой начальник следователю (или назначенным независимым экспертам) объяснил принцип расчёта своего рационализаторского предложения. Но Система – на то и система. Как тогда, так и сегодня: «Своих не сдаём!..», улыбаясь, на всю страну объявил ВВП во время своего общения с электоратом. 

Сегодня многие правящую партию называют партией воров и жуликов, а Народный фронт – дымовой завесой, за которой скрывается тотальное разграбление страны. А полвека тому назад сказануть подобное было смертельным риском. А если и не смертельным, то шанс залететь на приличный срок был вполне реальным. А психушка – самое малое, зато вполне гарантированное наказание. Правда, иногда прокатывало тем, кто был похож на обиженного дурака-неврастеника, которого, чаще всего, называли пограничником, то есть – находящегося в пограничном состоянии.

Я всем на заводе стал рассказывать, что начальник не присвоил моё рационализаторское предложение, а украл. Тут-то я окончательно и утвердился в мысли, что старший козырь всегда в рукаве начальства. В известной игре «Демократия и народовластие» умным и инициативным игрокам из низов сдают козырные шестёрки, а все старшие козыри всегда остаются на руках патентованных шулеров. Это сейчас. А тогда всё было в чём-то сложнее и проще. Партия рулила и направляла, вела к неизбежной победе коммунизма. Вот мой начальник и стал меня уговаривать – потерпеть, что следующее предложение на такую же сумму выпишут мне. Сговор отвергаю, кумовского общения не признаю. Мне отдайте моё, а себе, что хотите, то и рисуйте. Взбунтовался и пошёл по начальству, но ворон ворону глаз не выклюет, скорей всего, выклюют жертве. Я – рядовая жертва.

Как раз в этот год Леонид Ильич получает орден «Независимости» Гвинеи и «Звезду Индонезии», а я продолжаю твердить о воровстве начальства. Меня вызвали на местком, где я вторично брякнул: «Раз защищаете вора, то все вы воры!» – на провокационную реплику одного из холуёв: «Здесь все коммунисты!» я, не задумываясь, опять брякнул: «Значит, здесь все воры!» И что же? Через неделю к нам на дом пришёл работник известной Конторы, назвался капитаном Смоленским. Заглянув во все углы и закоулки квартиры, он провёл со мной четырехчасовую профилактическую беседу. Но я упорно гну своё, пройдя все мыслимые инстанции: райком, горком, обком, редакции газет, я пошёл к прокурору города. Лысеющий боров принял меня, не поднимая от стола многотрудной головы, ленивым голосом задал два-три издевательских вопроса: «Не устал ходить?» – а сам смотрит на меня стеклянными глазами, то в какую-то бумагу, быть может, также решающую чью-то судьбу. Понимая свою беспомощность перед этой беспощадной машиной, с вызовом  отвечаю: «Не устал и не устану, буду ходить год и два, пока ни добьюсь справедливости», – а боров, изображая почти отеческую заботу, и покачав головой, задушевным голосом произносит: «Молодой человек, если себя не жалеете, пожалейте свои ботинки». Было сказано ещё две-три реплики, которые и вспоминать не хочется. Приблизительно тоже сказали мне и в горкоме КПСС. Кто первый подал в БРИЗ заявление, то и прав. Мои доводы, что именно я автор рацпредложения, а Петров специалист по железобетону, что он ничего не понимает в электричестве, что стоит сравнить его и моё заявление, где исчерпывающе даны технические расчёты, станет ясно: кто автор рационализаторского предложения. Не убедил я партийных функционеров.

Ворон ворону на голову не гадит…

Всё во мне кипело. Моё сердце обжигала несправедливость, а язык пошёл вразнос.

Окончательно рухнули мои последние надежды на справедливость, на причастность к планам страны, моё трепетное отношение к работе, к семье. Ко всем бесспорным ценностям, что я так беззаветно исповедовал с юношеских лет. Все надежды на встречу с роднёй, возможность отыскать дорогу к могилам праотцев, в одночасье испарилась. Поездка на родину, поиск моей родни была отложен судьбой ровно на сорок лет! Я остался один на один с ханжескими законами ретивых строителей светлого будущего. Мне, рядовому совку, поверившему после ХХ съезда партии, что все ужасы репрессий позади, что семилетка уверенной поступью шагает по стране, в лицо иронизировал блюститель Закона, его верный страж – прокурор.

ТРАГЕДИЯ

Тюрьма есть ремесло окаянное…

Из указа Петра Первого

При прочих равных условиях роль знания как фактора тем больше, чем больше количественно и качественно само знание, которым располагает данная группа людей…

Питирим Сорокин

В июне того года уже состоялся расстрел рабочих Новочеркасска, а Председатель Верховного Совета СССР получил орден «Звезда Югославии» 1-й степени. В этом же году с меня вероломно сняли сразу два разряда, понизили в должности, зарплата сократилась вдвое. Ещё и перевели в штрафную роту. То есть на лесобиржу, где полно рабочих, только что освободившихся из лагерей. В электрощитовой, спасаясь от непогоды, частенько перекуривают грузчики. Наш старший электрик, кстати говоря, сам отсидевший 8 лет из 25, всячески им потворствовал. И братва в электрощитовой вела себя по-хозяйски. Как водится, с утра похмелялись, сушили одежду, вторично засылали гонца, пили, курили. Кем-то науськанные, они стали меня учить уму-разуму, охотно прессовать, всё меньше и меньше оставляя чудаку-правдолюбцу рабочего пространства. Сучье племя только на словах против системы, а на самом деле, частенько вступает с ней в негласные соглашения, – охотно поддакивает и подыгрывает начальству. Вскоре я воочию смогу в этом убедиться. А пока я совершаю роковую, непоправимую ошибку. Из желания жить мирно, стал выпивать с братвой и я…

И вот однажды в конце рабочего дня, после трёх-четырёх бутылок водки, обесточивая на выходные всё электрооборудование, и складывая предохранители по заведённому порядку, я работал у открытого электрощита. Слово за слово, создалась критическая ситуация, на меня с отвёрткой в руке пошёл наш старший электрик, защищая свою жизнь, так как за спиной были открыты створки электрощита, отступать некуда, я шагнул навстречу нападавшему, левой рукой отразил удар отвёртки, а ударом правой сшиб авторитета с ног. После схватки мы ещё обменялись несколькими короткими репликами. Он мне приблатнённо-угрожающе: «Попомни, землячок, последнее слово, за мной! Ещё посмотрим!..» Я ему: «Хорошо, посмотрим!» – и расстались. Это было в конце смены, нашу драку никто не видел. Повторяю: ни одна живая душа не видела. Но я, дурачок, считая драку обыкновенной стычкой, по дороге домой, всё рассказал ещё одному нашему электрику, Виктору Смылину. Был конец рабочей недели, делать было нечего, и мы с ним вернулись в электрощитовую, проверить, всё ли обесточено и ушёл ли домой наш пьяный бригадир. К несчастью, нашли его уже бездыханным. Что было делать? Я, понурив голову, пошёл в милицию и сдался. Завертелось колесо советского правосудия. Первая судебно-медицинская экспертиза (говорю примерно) установила: «Смерть наступила в результате изношенного сердца и печени систематического алкоголика…» Кто-то был заинтересован в ином результате. Поэтому вторая экспертиза, которую спустя полвека, помню дословно, перечеркнув результат первой, установила: «Смерть наступила от микроскопического кровоизлияния в стволовую часть мозга в результате удара тупым предметом по голове, коим мог быть и кулак».

Объясняю следователю, что я вынужденно защищался, что после стычки мы ещё с ним несколько минут говорили, он был жив, я оставил его в нормальном состоянии, что если бы знал, что он мёртв, разве стал бы я рассказывать кому-либо ещё?.. А ведь я, поймите, рассказал, привёл свидетеля!.. В таких случаях автоматически включается – естественный защитный механизм любого индивидуума – враньё. Знай я, что бригадир мёртв, то, скорей всего, прибегнул к этому способу самозащиты, тупому отрицанию и вранью. Об этом, дважды и трижды повторяясь, и говорю следователю. Увы! Следствие и прокурор к моим доводам оказались глухи. Формулировка беспредельно резиновая, и статья предусматривала от трёх лет до десяти!.. Что стесняться, страна нуждалась в строителях коммунизма. Самый гуманный суд, чтоб впредь совок не взбрыкивал и не умничал, дал мне полновесный червонец. Столько лет злил Систему, как тут было не воздать сторицей?! Воздали – отыгрались по полной.

Вот так и попалась прыткая блоха на зуб собаки.

Кстати, санкцию на мой арест давал тот же боров, у которого я, по наивности, искал справедливости. Я только и успел спросить его: «Гражданин прокурор, помните меня? В поисках правды и закона, я был у Вас на приёме полгода тому назад?» – а он мне – «Слишком много вас, не помню», – а по глазам вижу: помнит, но с легкостью делает свое дело, служит социалистической законности, не дрогнув, оформил новому строителю коммунизма путёвку сразу на две пятилетки. Короткое следствие. И неправедный суд. Что и говорить, оглушён приговором, отказали ноги, я не могу не только ходить, даже стоять на ногах. На моё счастье, тюремный врач оказался недавним выпускником мединститута. Сердце его ещё не успело порасти шерстью. Поставил правильный диагноз, освободил от тюремного режима (подъём-отбой), дал неделю отлежаться, и, вопреки правилам, предупредил о стукачах и профессиональных наседках… Молодой организм победил. Через неделю встал на ноги… Но был настолько оглушён случившимся, что не запомнил фамилий ни следователя, ни прокурора, ни судьи, своих крёстных, ни доктора…

А дальше – покатило-поехало. Петропавловская тюрьма, Усть-Камчатск, поочередно работа на строительстве нефтебазы, районной электростанции, холодильника, знакомство в первом номере 1963 года «Роман-газеты» с пронзительным «Иваном Денисовичём…», снова Петропавловск, тёмный трюм п/х «Кулу» и через пятеро суток – Владивосток, далее – «столыпин», а это 13 человек в одном купе. Питание – сухой паёк: хлеб и ржавая селёдка. При сорокаградусном декабрьском морозе – невероятная жара и жажда. И такое же нечеловечески-садистское отношение «вологодского» конвоя к заключённым. Александровский централ, «столыпин», Усолье-Сибирское, «столыпин», станция Половина. Обязательный произвол конвоя, деревянные молотки-счёты (с обязательным ударом молотка-киянки меж лопаток!), многочасовые разводы, поверки, запретки, шмоны, карцеры с обязательным сервисом –

нарами, обитыми жестью или полосовым железом, и выбитыми к зиме стёклами...

Я начинал свой срок, когда в лагерях ещё было полно заключённых с двадцати и двадцатипятилетними сроками и драматическими судьбами, ещё довоенной посадки. Многие из сидельцев стали свидетелями отмены смертной казни в 1947 году и её восстановления в 1950 году. Хитроумные побеги отчаявшихся, и все, как правило, с трагическим финалом. И лихие побеги тяжёловесов, их нелепая смерть. Например, завхоз нашего отряда Казарян, проигравшись в карты, по решению воровского сходняка, неоднократно уходил в побег. Во время последнего побега, солдаты прицельной автоматной очередью, отстрелили ему руку. Про два его умопомрачительных побега слышал своими ушами. А общий срок у него был 21 год, а мой бригадник Иван Попов садился с тремя годами, чуть позже «раскрутился» на весь червонец, а при мне за «самоволку» раскрутился на третий срок, и ушёл на особо строгий режим. Что это такое? Для просвещения обывателя скажу: особо строгий режим предусматривает работы в каменоломнях, на цементном заводе, содовых печах, производстве стекловаты. Питание на 22 копейки в сутки. Как правило, срока 15 лет*. Смертность на таком режиме, в зависимости от зоны и «хозяина», составляет 10-20%, спасаются, в основном, саморубы (рубят себе пальцы, затем ещё и ещё, дальше – руки, ноги). С какой целью? Поехать для лечения в сангородок, тем самым хоть как-то попитаться по другой норме довольствия, на 52 копейки в сутки. А самоволка Попова заключалась в том, что он, по договорённости с конвоем, сходил на свидание с заочницей, а по дороге в зону его увидел и задержал начальник лагеря майор Таран, кстати, сам многолетний наркоман. Зэк не выдал конвой (был отпущен часовым за литр водки), и получил новый срок за «побег». Таковы законы жанра.

Наступил 1967 год, как-никак – 50-летие Советской власти, многие ждут амнистию.

1 ноября в газете «Известия» напечатано письмо ангажированного английского писателя-коммуниста Джеймса Олдриджа (помните, «Последний дюйм»?) его «Ответ поэту Андрею Вознесенскому», из которого станет ясно, как трактуется свобода слова, собраний, демонстраций и выступлений в СССР и в Англии. Весьма занятная параллель, попытка объяснить подневольному народу его мнимую свободу и все неоспоримые преимущества счастливого существования совка в совке. Но и продолжаются попытки безрассудных побегов заключённых, начальство, препятствуя побегам, распространяет слухи о предстоящей амнистии. У меня нет розовых очков, понимаю, амнистии не будет. Ко мне бесконечным потоком обращаются с вопросом: будет ли амнистия? Отвечаю: нет, не будет, не ждите. Объясняю почему, и дообъяснялся.

Вскоре попадаю в поле зрение КГБ. Как узнал? Однажды подходит ко мне начальник режима капитан Данадоев, и спрашивает: «А зачем к тебе приезжали из КГБ?» Отвечаю: никто ко мне не приезжал. Тот, ошарашен ответом, недоумённо переспрашивает: «Темнишь?» Повторяю, что я ничего не знаю, никто ко мне не приезжал и ни о чём не спрашивал. Разошлись, я стал прокручивать в голове прожитый день на рабочем объекте. И тут мне вспомнилось, что весь прошедший день за мной кто-то наблюдал с вышки и что, как мне показалось, даже фотографировал, когда, по производственной необходимости, я уходил в другой конец зоны, но вскоре и здесь видел на вышке силуэт второго человека. Хотя по уставу караульной службы рядом с часовым посторонних лиц быть не должно. И что всё это вполне стыкуется с вопросом начальника режима. Кто-то меня фотографировал или снимал на камеру. Однако пронесло.

Вскоре, при очередном обыске у меня отбирают тетрадь со стихами, в числе прочих, «Гимн Портному», «Гимн флибустьеров», «К свободе», «К истине», реквием «Яблоня», посвящённое разорению русской деревни – коллективизации, и которое будет опубликовано спустя 21 год в журнале «Литва литературная» №9-1988. Если первые два гимна – сплошные абстрактные аллюзии, то «Яблоня» написана прямым языком, даже, по выражению прозаика Бориса Черныха, тяжёлым ломиком. Чтобы получить свои тетради обратно, пришлось записываться на приём к замполиту. Нас, пишущих оказалось трое, пришли, ждём, наконец, замполит спрашивает: «Ваши тетради?» – отвечаем: «Наши». «Хотите получить?» – «Да» – «Тогда пишите заявления!» А у самого, от предчувствия поживы, сладострастная, легавая стойка. Я, предвидя подвох, писать, отказался, о том же самом намекнул своим приятелям. Те, согласились со мной, писать заявление никто не стал. У каждого были строки, тянувшие на хороший довесок к нашим срокам. То есть – сразу бы законопатили на особо строгий режим! Пронесло и на этот раз. Капкан не сработал. 

В ноябре 1967 года в адрес администрации п/я 272/16 пишу заявление на условно-досрочное освобождение и в колонию на поселение. Пишу из принципа, знаю, что не отпустят. Поэтому заявление звучит вызывающе: «За пятилетний срок пребывания в местах лишения свободы, я многократно был свидетелем, когда на свободу по УДО выходили неисправимые картёжники, наркоманы, пьяницы, чифиристы, воры, бандиты, патологические убийцы, гомосексуалисты и садисты всех мастей и оттенков. Не имея в себе этих пороков, надеюсь на объективное рассмотрение заявления на предмет моего перевода в колонию поселения».

Вызывают в спецчасть, предлагают переписать текст заявления. Понимаю, что свобода не светит, переписывать отказываюсь, и продолжаю сидеть. Но у гражданского начальства СМУ числюсь хорошим геодезистом, до этого успевшим поработать бригадиром и мастером строителем, бригадиром электромонтажной бригады, замерщиком-проектировщиком, кабельщиком. Совершенно забросил шахматы, взяв в руки геодезические «буквари», самостоятельно подучился. Тогда-то из чертёжников меня и перевели в геодезисты. Вскоре по спецнаряду (с моего согласия) из Усолья-Сибирского, со строительства объекта «3100», переводят на строительство огромного завода огнеупорных материалов на станцию Половина. Сметная стоимость этого завода сто двадцать пять миллионов рублей. Генподрядчик – СМУ «Огнеупорстрой». Начальник стройки Иван Григорьевич Филиппов, главный инженер Виталий Эммануилович Гекман, старший геодезист Виктор Михайлович Разнобарский. Из старого лагеря п/я 272/17, где был начальником майор Таран, добром хочу вспомнить лейтенанта Баландина, лейтенанта Харитонова, майора Маркова, лейтенанта Сёмина. И, как генетического придурка, с ужасом и презрением вспоминаю начальника режима, капитана Иванова, который станет систематически прессовать меня в новом лагере, куда он был также переведён за самодурство. Ж/д станция Половина. О своих начальниках ничего плохого сказать не могу. Здесь вскоре и состоялись случайные беседы с начальником и замполитом лагеря, решившие мою судьбу.

Буквально за два месяца до разговора с замполитом, близко к концу моей опасной одиссеи, когда я уже работал на стройке геодезистом, как-то в прорабку зашёл начальник лагеря п/я 272-1 майор Федоров, разговорились. Воспользовавшись его хорошим настроением, спрашиваю: «Гражданин начальник, Вы хоть из любопытства загляните в мой формуляр, узнайте, по делу ли я уже столько лет парюсь?» – а он в ответ: «Вы даже и представить себе не можете, сколько и каких только дел я за свою жизнь не перечитал! У меня даже сидел мужик за двойное убийство». Я ему: «Это не в диковинку, есть и более того…» «Есть-то, есть, да здесь вся штука в том, что более и придумать трудно! У него не только первый, но и второй срок с перебором…» И рассказывает: «Один несчастный», заметьте себе, так сказал начальник лагеря! Проговорился, что ли?.. Вторично попадает за убийство. Циничное, подлое, немотивированное убийство. Так вот, этот псих, совершенно не таясь, средь бела дня хлопнул человека кирпичом по голове, и нет человека. Взяли. Допрос. В заторможенном состоянии всё подтверждает, ничего не отрицает. Скоротечное следствие, трах, бах и суд. Прокурор требует, как рецидивиста, расстрелять, заседатели и судьи, согласно статьи, поддерживая обвинителя, кивают головами. Наконец, дают последнее слово подсудимому. А он, выходя из ступора, только тогда и заговорил: «Граждане судьи, прошу дать поменьше, я уже однажды отсидел за него. Как так? А вот так, посмотрите дело, сравните фамилии пострадавших. Этот человек когда-то, никому не сказав ни слова, уехал из города, а меня обвинили в его убийстве и дали десять лет. Ни трупа, ни крови, ни ножа, ни топора, полное моё отрицание на следствии, в суде. И… полное безразличие к моей судьбе. Ни следователя, ни судей я не убедил, срок дали по полной – червонец. А теперь вы за него ещё и грозитесь расстрелять!.. я за него авансом отсидел…» – И что же? На расстрел статья действительно никак не тянула, а вот свою пятёрку за хулиганство (ведь надо было приструнить бедолагу, чтоб другим было неповадно!) он всё-таки получил. А Вы говорите, почитайте! Будьте, уверены, я за службу чего только ни начитался…» А мне, как всегда, хотелось брякнуть: «Не того он, бедняга, грохнул!..»

Хорошо помню ошеломляющее появление «… Ивана Денисовича». Лагерное начальство, пытаясь «замылить», несколько месяцев не выдавало первый номер «Роман-газеты» подписчикам. Чуть позже удалось прочитать сучью сагу Бориса Дьякова «Повесть о пережитом», журнал «Звезда» 1964 г., и, относительно правдивую (изрядно романтизированную) повесть, «Записки серого волка» Ахто Леви, журнал «Москва» 1968 г. И удивительно смелую поэму Александра Твардовского «Тёркин на том свете». Мне удалось послушать песни Петра Лещенко «Здесь под небом чужим…», узнать о судьбе первого диссидента Валерия Тарсиса, его «Палате №7», о процессе по делу Юлия Даниеля и Андрея Синявского. Как-то один из лекторов, пока шла лекция, дал мне прочесть длинное стихотворение Евгения Евтушенко «Письмо Есенину». Прочитав его, я был настолько оглушён, что с одного прочтения и на всю жизнь его запомнил. Через 47 лет могу его прочесть по памяти.

Навечно врезались в память и рассказы очевидцев Норильского восстания 1953 года и, леденящую кровь, свидетельства очевидцев Ангарской бойни между лагерными группировками в 1954 году. Десять лагерей располагались по периметру строительной площадки, в каждом лагере было по 12 тысяч заключённых. Строительная площадка Ангарского нефтеперегонного завода вмещала 100 000 строителей коммунизма. Воровской беспредел был беспредельным. Мужики долго терпели пресс чеченцев, а потом – восстали. В назначенный день и час, по условленному сигналу, взяли в руки лопаты, ломики, топоры и всех вырубили. После бойни несколько тысяч погибших чеченцев бульдозером сбросили в траншеи и залили бетоном. Этот рассказ я слышал из уст вольных специалистов-наладчиков электрического оборудования, с которыми мне пришлось работать на строительстве объекта «3100», «Градирня» и завода «Карбид» в Усолье-Сибирском в 1964-1965 годах. При этом один наладчик (очевидец) говорит, а другой поправляет его, уточняя отдельные детали рассказа. Такое сочинить невозможно. Потом мне доводилось этот рассказ слышать в разных вариантах многократно. В реальности событий сомневаться не приходиться. Это трагическая быль.

Отсидев ещё почти два года, после попытки уйти в колонию на поселение, совершенно неожиданно уже в п/я 272/1, после беседы с начальником лагеря встретил понимание со стороны замполита, и всё-таки освободился по двум третям. Как-то на рабочем объекте разговорился с замполитом лагеря капитаном Хафизовым. На его задушевные вопросы резко ответил: «Прежде чем, гражданин начальник, переливать из пустого в порожнее, лучше посмотрели бы мой формуляр. Честного человека, даже состряпанное дело удивит». И, видимо, удивило. Через несколько дней на доске объявлений нашёл свою фамилию. Я – нежданно-негаданно! – представлен на административную комиссию. Там я получил положительную рекомендацию и представлен на следующий этап – наблюдательную комиссию. После чего повторно состоялся наш разговор с замполитом. Тогда он и спросил, дескать, почему я ни разу не написал, ни одной надзорной жалобы на пересмотр дела?! Я ответил: «Отпусти вы одного, второго, третьего, а кто тогда вам коммунизм будет строить?» Но он понял ровно так, как я хотел сказать, да, не сказал, а он это всё прочёл в моих глазах и в моём тоне. И это было моё первое маленькое открытие: и в системе встречаются люди.

Поскольку я не был активистом, а только нарушителе,  мне в вину ставилась незаконная переписка с волей (с редакциями газет). Так, в местной газете были опубликованы первые (попахивающие совковостью ) стихи «Память», «Раздумья», «Играют мальчишки в Гагарина…»); за участие в волынке, когда замполит самоуправно не выдавал подписчикам первый номер «Роман-газеты» за 1963 год со знаменитой повестью, карцер – за рискованные драки с блатными.

Чтобы защитить свою честь и достоинство, я регулярно по утрам делал физзарядку, а в выходные дни негласно с друзьями занимался вольной борьбой. Если честно, то меня никто не ждал, дома не было. Поэтому шпану и урок, правда, сильно рискуя, – не боялся. Из двух с половиной тысяч заключённых на импровизированном ковре я проигрывал только одному буряту из Улан-Удэ, перворазряднику по вольной борьбе, Бахиту.

Хотя с участью своей я смирился, но расслабляться было нельзя, чтобы не попасть под наезды блатарей, тело своё держал в форме. Приключений не искал, но за себя постоять был готов ежеминутно. Кто мог постоять за себя, чтобы не «опарафиниться», тех они обходили, и питались исключительно маломощной плотвой. На суд начальник отряда капитан Попов меня не представлял. И когда судья попросил охарактеризовать «соискателя», то и двух слов, сказать в мою пользу было некому. Замполит Хафизов успел уволиться из системы, и уехал к себе на родину, в Казань. Повисла тишина. И тогда встаёт прокурор города Черемхово и аргументировано выступает в мою поддержку. Оказалось, что и в Системе могут быть люди. Я получил поддержку с той стороны, с какой никогда и не ожидал. Семь курсов этих суровых университетов показались половиной моей сумбурной жизни.

Закаляет ли тюрьма человека? Кого-то закаляет, кого-то ломает. Кого-то, прости Господи, опускает, в прямом и переносном смысле слова. Создатель меня уберёг от первого, второго и третьего. В целом тюрьма – это неизбывный и, похоже, неискоренимый российский опыт. Для многих миллионов – опыт разрушительно-трагический… Как, собственно, и для всей страны, как никакой другой в мире, где самое большое число – на тысячу человек – лодырей и злодырей, заключённых, инвалидов, наркоманов, алкоголиков, душевнобольных.

И вот, кошмарное ожидание. Утверждения вышестоящими инстанциями решения районного суда. Две томительные недели проходят в знакомстве с рабочим объектом и натаскивании, залетевшего за драку на три года, – маркшейдера из Черемхова Владимира Чихирькова, передача чертежей и исполнительных схем, знакомства с основными и вспомогательными реперами. То есть – основными и многими поврежденными бульдозерами, что частенько случается на «комсомольских» стройках, где зачастую, гарцуя, портят реперы пьяные бульдозеристы. К тому же, маркшейдер – это шахтёрская и горная специальность, – а строительная геодезия со своей спецификой. Сходу в неё маркшейдеры и топографы (знаю из опыта) войти не умеют, и вынуждены учиться у нас, самоучек. Раздариваю всё, что просят. Самодельные словари и справочники, даже дефицитный, толстенный том таблиц Чемберса, применяемых для тахометрических съёмок…

Суд вынес вердикт – освободить... И я впадаю в гнетущую невесомость подвешенного, полуобморочного, полупьяного состояния, несколько бессонных ночей ожидания официального (письменного) решения суда, и я шагнул за ворота. В тот же вечер начальник геодезического отдела Виктор Михайлович Разнобарский вручил мне ключи от своей квартиры в Черемхово, а сам на целую неделю уехал к своим родителям. Несколько дней уходят на психологическую адаптацию, фотографирование, получение паспорта, примитивную экипировку. Получаю паспорт, но с меня требуют расписку о неразглашении… Неразглашении чего? А всего виденного и пережитого. От возмущения отпрянул от стола, положил было ручку, но… ничего не попишешь. Выхожу-то по УДО. Ручка, в унисон сердцу, в руке дрожит. Подписываюсь. Свобода реальна только в том случае, если есть право говорить и право молчать. У меня нет права говорить, а к молчанию принуждают. И всё-таки!.. держу в голове: «Когда-нибудь я напишу».

Воля! Куда ехать после освобождения? К кому? После колючей клетки эйфория свободы нивелировалась моим обещанием начальству. Поэтому сразу я уехать не мог, так как дал слово остаться работать на стройке. Пыль станции Половина и угольный смог Черемхово кажутся самым пленительным воздухом, забытый воздух свободы разрывает легкие. Чувствую в себе несгибаемый стержень: меня, слава Богу, не сломали, не коснулась житейская грязь. Двенадцатилетним подростком не закурил (для сугрева), когда в дождь пас коров, когда в плохой одёжке ездил зимой в лес за дровами. Тринадцатилетним – не закурил в ремесленном училище, а в девятнадцать – от уныния не закурил на пароходе, от тоски в армии, с горя не закурил и в лагере, не попробовал наркотики, хотя, что скрывать, предлагали неоднократно, не стучал, никого не предал, уцелел в противостоянии с блатными. Господь провёл по краю пропасти, но из бездны вывел.

Жена, воспитанная в вечном страхе (что значит: мама – немка!..), мимикрии и послушании начальству, оказалась очень даже не фронтовой подругой. Из-за того, что я в 1961 году ослушался её прогноза: «Не связывайся с Петровым. Он тебя раздавит!» В отместку за трагическое непослушание, участие в моей судьбе принимала минимальное, хотя переписывалась со следователем и досконально знала моё дело, но, спасибо и за то, что мы регулярно с ней переписывались. Пока оставались деньги, пару раз посылала посылки. И всё. Её оклад составлял 97 рублей. На руках оставался ребёнок. Несколько раз я сам посылал ей мизерные переводы. Пенсия её мамы составляла всего 52 рубля. Таких денег для городской жизни едва хватало сводить концы с концами. Может быть, письма жены, а позже, и дочери «Учительница у нас строзая, но справедливая…», наверное, такое милое письмо явилось спасительной соломинкой, удержавшей меня в житейской трясине.

После лагеря обменялись письмами. Жена пригласила к себе, но город-то был пограничный, закрытый! Клеймённых не пускают. Предстояло жить порознь, на каком-то там километре от Владивостока. После смерти отца, оставить мать одну она не могла, да и помешала редкая специальность – аэролог. Я обиделся: быть приходящим мужем не захотел, жить на птичьих правах отказался. В Приморье не поехал. И ещё на семь долгих лет заблудился на просторах отчизны.

ОТСИДЕНТ

Свободных людей в России нет, кроме нищих и философов.

Михаил Сперанский

Кем я только в лагерях не работал: каменотёсом, электромотористом, плотником-бетонщиком, кровельщиком, землекопом, штукатуром, бригадиром строительной бригады, мастером-строителем. Но поработал и по основной специальности: электромонтажником, кабельщиком-спайщиком, бригадиром электромонтажной бригады, замерщиком-проектировщиком электрических сетей и коммуникаций. Под конец срока, став чертёжником и, сдав экзамен по программе Учебно-курсового комбината (УКК) стал, геодезистом-строителем. В выходные и праздничные дни я проводил шахматные турниры, несколько раз давал сеансы одновременной игры (с результатом во много раз лучше, чем показывали приглашённые с воли кандидаты в мастера), в том числе на трёх досках играл вслепую. При долгих подсчётах, проверках и поголовном повторном пересчёте заключённых, в строю и при всякой свободной минуте, стал в уме сочинять шахматные задачи и этюды. Но и в лагере я занимался рационализацией строительного процесса, авторитет мой у начальства был настолько прочным, что несколько раз на предпусковые, сдаточные планёрки (с участием крупного начальства из министерства) приглашали именно меня, «забывая» пригласить моего начальника отдела геодезии. Почему?

Я на память знал все ГОСТы и СНИПы, все отметки реперов на объекте, количество железобетонных конструкций поступивших за день в ассортименте, и всю спецификацию металлических закладных и конструкций, иногда по несколько сотен на один этаж; по каждому этажу цеха в отдельности и в целом по объекту, в течении недели и месяца, часто, помогая прорабам, составлял за них заявки. Знал на память все марки колонн, ригелей, балок и консолей, плит покрытия и перекрытия, типы фундаментов, чего завезли с избытком, чего не хватает. Все исполнительные схемы монтажных работ сдавал по первому требованию субподрядчиков и, главное, – без ошибок. И за всё время работ не было ни одного случая брака по моей вине. Только скрупулёзным отношением к работе можно было претендовать на место под солнцем, на лёгкий труд строителя-геодезиста. Я строил цеха размером 314х90 метров на станции Половина, монтировал железобетонные и стальные фермы габаритами в 36 метров. А в Усолье-Сибирском на строительстве заводов «Карбид», «Найрит», «ПК-2, производство медно-хлорной продукции», водородную насосную (для утилизации попутного газа), отдельные цеха высотой в 56 метров и трубы высотой 120 метров, заливал бетоном фундаменты объёмом 760 м/3. Те цеха и заводы, где мне довелось работать рядовым бетонщиком, перечислю лишь вкратце: завод «Горного оборудования», «ЛВЖ – легко воспламеняющиеся жидкости», «Сользавод», «Химфармкомбинат» и других производств.

На электромонтажных работах прокладывал высоковольтный 110 киловольт кабель, сооружал фундамент и заливал бетонный защитный кожух высотой 16 метров, а потом  монтировал уникальный немецкий трансформатор напряжением 110 киловольт/220 вольт и весом 150 тонн.

И кого я только за свой срок ни видел! Встречал ли поэтов? Да! Прежде всего, это: талантливый поэт и переводчик с немецкого Анатолий Могильников, срок пятнадцать лет, Геннадий Плюснин, – десять; Геннадий Клименко, – десять. Помимо патологических убийц, воров и грабителей, какой только шерсти ни повидал. Например, несчастный сиделец Вениамин Александрович, бывший учитель, после нескольких лет работы в школе, впал в прогрессирующее слабоумие. Из системы образования уволили. Стал работать складским рабочим. Завсклад ему во всём доверял. Этим воспользовались грузчики, и уговорили сорокалетнего ребёнка на время обеда закрыть их в складе. Они провели там свою «ревизию», а когда обнаружилась пересортица и крупная недостача, то – этому стрелочнику дали 8 лет. Бухгалтер Владимир Салямон – недостача 800 рублей – срок 8 лет. Инженер Борис Клепиков – недостача 1200 рублей – срок 8 лет. Начальник СМУ Александр Митлаш – хищение (за наличные купил для СМУ монтажный трос) за 300 рублей – срок 3 года.

И для контраста: начальник базы снабжения Ленского водного бассейна Гаранин несколько лет с проверенными шкиперами умышленно топил на Лене грузовые баржи со спичками, солью, махоркой, топорами и пилами. А по документам на этих баржах числились дорогие костюмы, радиоприёмники, коньяки, часы, духи, холодильники, ружья и мотоциклы. За многомиллионный вред организатор получил 8 лет. Коммерческий директор Воронежского авторемонтного завода Сергей Борисович Уманский – хищение на сумму 38 тысяч рублей – срок 7 лет. Были сидельцы и запредельно коварного поведения. Так Владимир Ясонович Поторайко обворовал магазин. Был уличён, но следователю объявил: обворовать магазин его подговорил завмаг, чтобы скрыть недостачу. Завмаг всё отрицал, но суд приговорил его к 8 годам ИТЛ, а воришка (совершенно жалкий на вид человечишко) получил три года условно. Завмаг сидит, пишет во все инстанции, а инстанции отвечают: следствие проведено исчерпывающее, срок по заслугам. Так и отсидел бы он свой срок, если бы воришка повторно не попался на новом деле. Тогда завмага отпустили, а воришке дали завмаговские 8 лет.

Или боцман одного из СРТ с острова Парамушир, Северо-Курильского рыбколхоза Борис Луньков за ненормативную лексику – получил 3 года. Он одно время был в моей бригаде, видя явную его неадекватность, я просил администрацию освидетельствовать бригадника. Начальник лагеря, майор Таран мне сказал: «Знаем, знаем мы таких. Веди его, субчика, на работу! Пусть не гонит!!» И вот, незадолго до конца срока, он гвоздём выковырял себе глаз. Зачем!? Кто-то подъялдычил беднягу, и он стал  старательно искать и пересчитывать «потерянные вальты». Я напомнил о моём предупреждении начальнику отряда лейтенанту Новоявчикову. Тот, не стесняясь, ответил: «Забудь. Ты мне ничего не говорил!» И таких драматических случаев полным-полно. То упадёт кран, порвётся трос, взорвётся газовый баллон, падение с лесов и т. п. мелкие крушения. Каждая такая стройка, обходится стране в 5-6-7 несчастных строителей. В среднем по 1-2 человека в год. Это не считая самоуправства конвоиров, с лёгкостью (не по уставу) пускающих в ход свои автоматы. Что поделаешь, больная страна, ущербные законы, лукавые законники, косоокая Фемида. Больные и строители коммунизма. Одним строителем больше меньше – потеря не велика. Великий Вождь говорил: «Бабы ещё нарожают!..»[7]

«РАДОСТЬ»

Реформу нравов следует начинать с реформы законов.

К. Гельвеций

«Все животные равны, но некоторые животные равнее других».

Джордж  Оруэлл

Законы партийная шпана писала под себя, потому и реформами нравов не заморачивалась. Все годы существования Системы они были равнее других. Статус-кво номенклатуру полностью устраивал. А всё остальное общество, словно загипнотизированное, неудержимо манили Зияющие высоты. Сталинскую конституцию можно было не переписывать. Требования диссидентов дальше соблюдения советской конституции не распространялись. Точную оценку коммунизму дал лишь лауреат Нобелевской премии, академик Лев Ландау: «Русский коммунизм и немецкий национал-социализм – это одно и то же…» Эту же мысль в 1945 году в письме Сталину развивал глава русской фашисткой партии, арестованный СМЕРШем, – харбинец Радзаевский…

Садился я в 1962, а освободился строитель коммунизма в сентябре 1969 года. Тогда не было только мяса и масла, а освободился – шаром покати! – нет ничего. После двадцатилетнего скитания по городам и весям отчизны – Находка, Ванино, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Владивосток, Северный и Южный Сахалин, его восточное и западное побережья. Острова Шикотан, Кунашир, Зелёный, Уруп, Итуруп, Кольский полуостров, Камчатка, Одесса, снова Камчатка и снова Сибирь…  – осенью 1969 года я очутился на маленькой станции Половина Иркутской области.

Погожий сентябрь, бабье лето, стоптанные сапоги, старая одежда. Износил брюки до самых пуговиц. Решаю приодеться, да не тут-то было. В ближайшем поселковом магазине ничего нет. А нужно – сущие пустяки: к зиме шапку и пальто, какой-нибудь костюм, запасные брюки, две пары белья, пару рубашек, обувь. В общем, – самое необходимое. Я работаю геодезистом в строительно-монтажном управлении «Огнеупорстрой». Мои непосредственные начальники – Иван Григорьевич Филиппов, главный инженер Виталий Эммануилович Гекман и старший геодезист Виктор Михайлович Разнобарский. Досуг провожу в шахматном клубе города Черемхово, где вскоре знакомлюсь с залётным москвичом Юрием Штыковым, сыном сталинского министра. А он знакомит меня со своим школьным другом, сыном знаменитого Лазаря – Юрием Лазаревичем Кагановичем, начальником планово-экономического отдела Треста «Огнеупорстрой», также залётным, попавшим вместе с сыном бывшего министра обороны Малиновским под тотальную зачистку столицы. Малиновский в Иркутске, дочь Ольги Ивинской – Ирина, по слухам, находится в Ангарской психушке, а Галина Белая в Усолье-Сибирском. От неё и узнаю о судьбе Валерия Тарсиса, первого и бескомпромиссного диссидента нового времени. Ставший известным на Западе за свою «Палату…», за это он был брошен в психушку, а после – оболган и выслан из страны в 1963 году, в самом зените славы Солженицына.

Живу в общежитии, обедаю в столовой, завёл электроплитку и кое-какую посуду, завтракаю и ужинаю у себя в комнате. Из окна видна транссибирская железная дорога, по которой с запада на восток, после событий на острове Даманском, демонстративно, каждые пять минут проносятся эшелоны с танками. Из трёх магазинов на станции Половина один называется «Радость». Говорят, в соседнем посёлке есть ещё одна «Радость». В голову не беру, радость, так радость. Или рядовая гадость. Мало ли что. Но одеться не во что. Ни одной нужной вещи в поселковых магазинах нет. И это не радует. В ближайшую субботу еду электричкой в Усолье-Сибирское, но нет и там. Знатоки подсказывают: искать надо в глубинке, в совершенно неожиданных местах, например, на московском тракте. В ближайший выходной, взяв походный рюкзак, отправляюсь со станции Половина в сторону шахтёрского города Черемхово. Всего-то 40-километровое пешее путешествие. Как оказалось, очень познавательное. Делаю открытие: каждый магазин на моём пути называется «Радость». Иду от посёлка к посёлку, от магазина к магазину, а порадоваться нечему. Сердце заполонила грусть. Решаю что-нибудь перекусить. И только тут ощущаю полноту номенклатурной шутки. В магазинах только хлеб. И… ржавая селёдка, капуста, свекла, зелёные помидоры, огурцы. Разумеется, маринованные. Да ещё соль, спички, сахар, килька в томатном соусе и водка – больше ничего нет. Ни мяса, ни колбас, ни масла, ни сыра, ни мясных консервов, нет даже растительного масла, а лишь неопрятное месиво комбижира да серые куски какого-то пыльного, залежалого маргарина, каким торгуют в лагерных ларьках.

Представьте себе: такое вот вопиющее изобилие в стране победившего социализма! И это на пятьдесят втором году советской власти! И за одиннадцать лет до обретения земного рая, построения обещанного вождями коммунизма!! До которого страна всего в двух шагах, точнее, в двух пятилетках. А вокруг – ни штанов, ни продуктов, шаром покати – нищета! И всё это при наших-то необъятных географических просторах, изобилии рек и озёр, лесных и охотничьих угодий, да чернозёмных залежах! Это, какие такие умные головы додумались до такого результата? Как же надо было руководить страной, чтобы получить такие сокрушительно-провальные итоги?!

И лишь в постсоветские, девяностые годы мне удастся познакомиться с дореволюционной статистикой, из которой узнаю, что в Сибири (при царе-батюшке) было перепроизводство масла и мяса, что сама Сибирь потребляла только 3% от валового производства, остальные 97% шли на экспорт. Барабинское, Курганское и Вологодское масло доминировало в Голландии, Германии, Франции, Дании. А качество этого масла было таким, что неоднократно на Всемирных промышленных выставках оно удостаивалось золотых медалей. В Кулундинские и Барабинские степи на летний откорм пригонялось до ста тысяч голов крупного рогатого скота. Никакие мы были не отсталые, Россия по ВВП была на четвертом месте в мире, а по темпам роста – абсолютно на первом! Примерно, как нынешний Китай. О колоссальных урожаях пшеницы, овса и ячменя и говорить нечего. По величине дохода нефть в бюджетной строке была на девятом месте, о газе и не слыхивали. Разгромленный под Порт-Артуром и Цусимой флот через шесть лет Россия восстановила, построив качественно новый. Но после бездумной коллективизации российской деревни, перелома станового хребта самой России, после того, как вывезли хлебороба в заполярную тундру и цинично скормили голодным волкам и песцам, всякое изобилие навсегда исчезло. Всё стало дефицитом. Даже подсолнечное масло.

Осмелюсь высказать крамольную мысль. Не сокруши Сталин русскую деревню, не уничтожь вольного хлебороба, то Гитлер никогда бы не посмел напасть на Россию. Ореол освободителя русского мужика с него бы сбили уже в приграничных боях. И уж совершенно точно – никто бы не стал встречать фашистов хлебом-солью… А ведь встречали, и не только на злопамятной Украине, но и в Подмосковье.

В последние 30 лет победоносного коммунистического правления страна ежегодно закупала десятки миллионов тонн зерна; кроме того, фрукты, ягоды, джемы, колбасы, сыры, различные консервы. Разумеется, всем этим в первую очередь снабжалась кремлёвская элита, Политбюро и ЦК КПСС, сатрапы союзных республик, сотни ведомств, министерств и генералитет, академия, затем столицы союзных республик, а чтобы моряки не видели разительного контраста – морские порты. И для остальной мелкой советской номенклатуры снабжение было значительно скромнее, но было. Остатки номенклатурного изобилия направлялись для нужд платёжеспособной части населения, которая была безумно счастлива. Более того, гордилась причастностью к сытым мира сего. СССР покупало излишки продуктов и у солагерников: Венгрии и Польши, которые (ценой крови восставших рабочих 1956 и 1957 г.г.) добились отмены колхозов. А затем и основательных успехов в сельском хозяйстве. Люди там стали жить без очередей за мясом и маслом, при изобилии всех других продуктов. Наши правящие ортодоксы пагубное положение страны не видели, а редкую правдивую информацию игнорировали.

Формально отменив проволочный ГУЛАГ, номенклатурные небожители продолжали сохранять Агрогулаг со многими признаками крепостных отношений на российской равнине и вопиющими феодальными отношениями в Средней Азии. Потому и проводили ежегодные закупки всего спектра сельскохозяйственных продуктов. Рекорд был поставлен в 1988 г., когда было закуплено 40, и в 1989 г. 60 млн. тонн зерна. Не спасла и целинная эпопея 1954 года. Начиная с 70-х годов, во всех крупных административных городах повсеместно, функционировала талонная система. А в районных центрах и посёлках городского типа вообще о продуктах не заикались. Их просто не было. Не было постельного белья, полотенец, штанов и обуви.  В политическом закулисье, различных кулуарах, в рабочих курилках, НИИ множилось число циников, сочинителей убийственных антисистемных анекдотов, в том числе и в адрес самого бровеносца, к которому Жуков заезжал на Малую Землю. По-видимому, кто-то из шутников-идеологов будущих реформ знал о существовании в годы Гражданской войны столовых под названием «Убедись» и «Примирись», о которых, в мемуарной книге «Звериада», упомянул полярный лётчик-отсидент Николай Львович Кекушев. Вот и придумали аппаратчики аналогичную «Радость»…

ПОДНАДЗОРНЫЙ

Мужество выше скорбного терпения, ибо мужество, пусть оно окажется побеждённым, предвидит эту возможность.

Георг Гегель

1970 год. Отработав, пять месяцев вольным геодезистом (по другую сторону колючего забора) на строительстве завода «Огнеупорных материалов» на станции Половина, и чуть приодевшись, поехал к сестрам на Украину. Порознь живём уже свыше двадцати лет, а последний раз виделись восемь лет назад, но привычка слушать старших сестёр осталась. По их совету я в феврале 1970 г. поступил электрослесарем 1-разряда на предприятие коммунистического труда, иные работяги злословили: «педерастического» труда – Котовского ремонтно-локомотивного депо имени Трудового Красного Знамени и ордена Октябрьской революции.

Приказная экономика базируется на потогонной системе: начало и конец работы – по звонку. На доводы начальству, что у меня в трудовой книжке записан шестой разряд, и я работал бригадиром на заводе ЖБИ, мастером, проектировщиком и бригадиром электромонтажной бригады, кадровик и ухом не повёл. Все восемь часов без перекура – за сто двадцать рублей в месяц. У меня был опыт работы мастера, сам выписывал наряды и прилично разбирался в расценках. Пошёл в отдел труда и заработной платы разбираться. «Почему, за такую тяжёлую работу, так мало платят?» Отвечают: «По калькуляции».

«Но калькуляция предусматривает другие расценки за дополнительные технические трудности (высоту, температуру, освещённость, стеснённость и т. д. и т. п.). К прямым расценкам – ещё и поправочные 10-20-30% коэффициенты, которые должны в итоге суммироваться». Смотрят, как на полоумного. Вскоре мастер объясняет, чтобы я перестал в коллективе мутить воду, иначе мне никогда не видать даже второго разряда! Вскоре мои догадки, что нас, рабочих, цинично обманывают, подтвердились. Во время поездки (проходила спортивная олимпиада железнодорожников) на соревнования в город Николаев, по дороге заехали в локомотивное депо города Одессы. И там из первых уст самих рабочих узнали, что точно за такую же работу ремонтникам одесситам платят сто восемьдесят рублей. Ровно в полтора раза больше, чем нам. Но лучше бы я ослушался сестёр и обошёл стороной эту контору. Уже в июне того же года за отказ поехать в колхоз на прополку кукурузы был поставлен под гласный надзор.

А весь мой грех состоял в таком диалоге: «Вы почему, уважаемый, не поехали в колхоз?» – «А что мне там делать?» – «Что и всем. Надо помочь селу». – «Но я не разорял село, не мне и помогать». – «А кто его разорял?» – «А вы ребят из серенького домика спросите, они знают…» А в сереньком домике как раз и располагался райком партии города Котовска Одесской области. Районный город – это не столица, в которой подобный трёп ещё не так резал слух совка. Я до сих пор хорошо помню радостную суетливость,  можно сказать, счастливое лицо мастера-стукача, уверовавшего в удачную возможность отметиться перед органами.

Немедленно состоялся стук. Через неделю вызывают в милицию, отбирают паспорт, а ещё через неделю вызывают повторно и вручают его с несмываемым клеймом: «Положение о паспортах», заставляют расписаться в сучьей ведомости, а там – чёрным по белому написано, что такому-то «имя рек – надлежит раз в месяц отмечаться в милиции, запрещается находиться на улице после 22-00 часов вечера». Я в тот же день, не ожидая возможного наезда ребят в хромовых сапогах, сжигаю свои стихи, дневники, различные черновые заметки и записи. Жду дорогих гостей…

И такая в ту пору поселилась во мне отчаянность, что о себе я думал меньше всего. Но, зная драконовские порядки пролетарского государства, не захотел вторично подводить своего родного брата, который в то время служил командиром батареи в противоракетных войсках в Прибалтике. Как мне думается, на службе он удержался только благодаря тому, что был воспитанником детского дома. Подобные детдомовские кадры, как в средние века, у турок, – будущие янычары. В данном случае, в отличие от моей одиссеи, всё решило его безупречно-совковое, детдомовское воспитание: шпионер-комсомолец-коммунист, а дальше – удачная женитьба на партийной даме. Чего у меня не было и в помине. Я врагов народа не любил, более того – презирал. Принципиально не ходил на производственные собрания, а если, попадал в облаву, и загоняли, то никогда ни по одному вопросу не выступал. Предпочитая слыть юродивым, я не ходил на дружину, не ездил в колхоз, под разными предлогами игнорировал работы в овощегноилище, никогда не ходил на выборы, рискованно отвечая, – «А за меня уже давно выбрали!» На уточняющие вопросы отвечал: «А что вы с дурака хотите? Дураком родился, дураком и помру». И продолжал бездумно ишачить, укрепляя оборону системы.

Мне нравилось делать то, что было не по силам дипломированным инженерам: отремонтировать сложный станок или настроить технологическую линию. Ночь – в полночь вставать с постели, ехать на завод и, хоть до утра, устранять неполадки. Но чаще всего, устранял неполадки в пять минут, за что ценили и доверяли работу бригадира, а затем и должность энергетика. В этом и состоял мой крестьянский, и отчасти, староверческий характер. Упорный и производительный труд. Но как сейчас привить народу трудолюбие? Если снова и снова Система дурит труженика. А за мифические бонусы (утеха стариков-пенсионеров) никто трудиться не станет. Ведь уже работали в колхозах за палочки-трудодни. И что получили? Нищие пенсии… унизительное выпрашивание копеечных субсидий, чтобы оплатить по счетам ЖКХ. Я частенько вижу на рынке, как старухи прячут в рукав кривой огурчик или моркошку… до слёз стыдно за этих несчастных воришек. Мне, противнику всякого воровства, потакая воришкам, приходится прятать свои глаза.

Из совковых букварей знаем, что Советское государство хоть и создавалось профессиональными революционерами, но на самом деле – мафиозным кланом. И по мафиозным же лекалам. Рэкет, налёты на пароходы и банки, частных лиц, подделка завещаний. В правительстве и около правительственных кругах в разные годы были вчерашние боевики-налётчики, в арсенале которых были громкие эксы,* тихие подделки векселей и денежных знаков. Но и по сей день, в наших головах сидят непогрешимые кумиры: Сталин, Фрунзе, Камо (Тер-Петросян). Вот почему среди нынешних силовиков, киприотов-патриотов – столько коррупционеров и откровенных стяжателей, духовных и генетических наследников фальшивомонетчиков и валютчиков-фармазонов Красина, Богданова, Литвинова, Семашко, верных соратников Ленина, именами которых названы сотни улиц, предприятий и вузов. А сколько идейных бандитов рангом поменьше: Нестор Махно, Саша Лобов, Нестор Каландарашвили, приморские Краснощёков, Шевченко и другие. Но разве это все? Имя им – легион.

Котовск (до революции – Бирзулы) городок маленький. Здесь в привокзальном сквере упокоен бывший бандит и удачливый налётчик, помилованный во время первой Мировой войны самим генералом Брусиловым; чудом, избежавший виселицы, харизматически-крупный, а затем запредельно героизированный, командир Красной Армии, а на самом деле – кровавый подельник Тухачевского, палач Тамбовских крестьян, известного Антоновского восстания.

В районном городке моё клеймо, как родимое пятно, у всех на виду, а зарплата просто смешная, подработать негде. Что прокажённому было делать? Ко всему прочему, я успел жениться на бывшей секретарше из первого отдела ракетной дивизии, живу на территории гарнизона. Часть режимная, жена сообщает, что комендант грозится забрать у меня пропуск. Пошли в ЗАГС и зарегистрировались.

Я тогда только что стал чемпионом города по блицу. Пошёл к Володе Бодюлу,  покровительствовавшему мне (универсальному игроку во все настольные игры, державшему в руках Котовск), родному племяннику первого секретаря ЦК компартии Молдавии Ивана Ивановича Бодюла. Как быть, что делать? А у того на меня были свои кадровые виды, ещё до этого казуса он мне сделал предложение стать директором Котовского спортивного стадиона. Поговорил с ним, объяснил ситуацию. Он обещал перемолвиться с милицейским начальством. Через день сообщает: «Иди».

* Речь, например, идёт об ограблении Тифлисского банка Сталиным и Камо. О  многолетних грабежах известно налётчика Саше Лобове, который грабил купцов на Волге и Каме, а деньги отдавал Ленину.

…

Собралась со мной и жена. В городе Туркестане жила ее родная сестра. К этому времени получили от неё письмо с приглашением приехать. Забегая вперёд, скажу, что уже в июне следующего года на новом месте у нас родится дочь Оксана, умница, в два года стала читать.

Прихожу в милицию, спрашиваю начальника паспортного стола: «А можно мне уехать в Среднюю Азию?» «А куда конкретно?» «В город Туркестан Чимкентской области». У приказной моли последовал вздох облегчения: «Валяй! Хоть сегодня».

Так невольно я помог в его повседневном труде, в том числе и коменданту гарнизона, грозившему лишить меня пропуска в военный городок, где мы жили с женой. Не надо будет им всем составлять рапорта и ежемесячные отчёты о моём поднадзорном житье-бытье. Позже узнаю, Чимкент был для разных категорий ссыльных одним из основных анклавов.

Пока я бодался с Минотавром, Вождь всего прогрессивного человечества, за подавление танками чехословацких рабочих, за их попытку сделать социализм с человеческим лицом, в тот год получил орден «Героя Чехословакии» и орден «Клемента Готвальда». А несколько российских интеллигентов за демонстрацию солидарности с чехами, авансом получив ногами по зубам, были посажены в лагеря.

Принимаю решение ехать в Туркестан, прощаюсь с сёстрами и племянниками. У меня всего один костюм, запасные брюки, свитер, две-три рубашки, пара галстуков, чемодан и рюкзак. Известно, бедному собраться, что голому подпоясаться. Я подпоясался и, в который раз в жизни, поехал в неизвестную Азию, знакомую мне лишь по роману «Абай» да по роману Садриддина Айни «Рабы». С горечью вспоминаются слова Высоцкого: «Закрыт закрытый порт Владивосток…», где живут мои любимые жена и дочь, куда прокажённому въезд запрещён.

ГОЛОДНАЯ СТЕПЬ

А как вы думаете, народ намеренно удерживается на низком духовном уровне?

Иван Ефремов

Не надо иметь интуицию фантаста. Конечно же, на низком уровне, если не скотском, очень удобном для властей, уровне. Снова стучат колёса пассажирского поезда. За окнами вагона мелькают безводные полустанки. Позади Волга, Оренбургские степи, Аральское море, бесплодная просолённая земля, бывшая крепость Кокандского ханства Ак-Мечеть, со второй попытки штурмом взятая русскими ещё в 1853 году. На короткий период ставшая столицей Казахской ССР под названием Кзыл-Орда (Красная Орда).

Голодная степь получила свое название после обобществления аборигенов в колхозное стадо, когда у кочевого народа от тотального падежа скота наступил невиданный в мире голод (джут). Из 40 млн. голов овец осталось только десятая часть. Тогда-то от людоедского эксперимента погибло более миллиона казахов, второй миллион откочевал в Китай, а третий миллион, собрался у железной дороги, и у пассажиров проходящих мимо поездов, ежедневно умирая тысячами, стал просить спасительную милостыню. Именно тогда степь и получила название Голодной. А сытые вараны необыкновенно расплодились. Кто не мог, есть человечинку, – ел песок, как, например, сквозной герой рассказов Андрея Платонова… Но, чтобы написать про утоление голода песком, пришлось Андрею Платонову надеть маску юродивого, косноязычного писателя… в дополнение к Хармсу и Добычину, а позже писателей новой генерации Василия Шукшина, Венички Ерофеева, Вячеслава Пьецуха…

И вот, наконец, добротный железнодорожный вокзал постройки 1911 года. И на девяносто процентов глинобитный город Туркестан со своей средневековой достопримечательностью, постройкой ХIV века, уникальной мечетью-мавзолеем Ходжа Ахмеда-Яссави (диаметром 40 метров и с куполом высотой 40,5 метра, без единой колонны). Но главная уникальность этого памятника архитектуры в том, что мечеть построена из необожжённого кирпича-сырца. Не раздумывая и не выбирая, на второй день выхожу на работу. Через неделю уже был назначен бригадиром на заводе ЖБИ. Электрохозяйство большое, только десять различных моделей кранов. Монтирую башенный кран новейшей модели, а далее сложное сварочное оборудование, много лет пролежавшее на складе, настраиваю различную аппаратуру, в том числе линию предварительно напряжённого бетона. Удачно внедряю несколько рационализаторских предложений, хозяйственным способом, с согласия энергетика, строю электроремонтный цех, а после основной работы хожу на подработки. Надо обустраивать свой семейный быт, берусь за любые работы, которые могут принести в семью хоть какую-то копейку.

Меня замечает начальство, через год предлагает стать главным энергетиком.  Принимая на работу и побеседовав со мной с полчаса, энергетик сообразил, что я с электричеством на «ты», не раздумывая, предложил должность бригадира, а вскоре с его подачи я получил трёхкомнатную квартиру. Вопреки всем кадровым крючкотворам, что вытворяли со мной в Котовском депо, сразу же без испытательного срока дал высший – 6 разряд. Я не мог ответить энергетику чёрной неблагодарностью, устояв от подленького искушения, предложение начальства не принял.

Хотя, признаюсь, трудно всё время жить враздрай. Ведь тебя-то лоханули, развели, подвели под монастырь, и, в конце концов, лишили свободы – посадили. А тут – собственной персоной в руки шла удача, а ты, несчастный чистоплюй, сам оттолкнул руку фортуны. Подумаешь, подумаёшь, да и матюгнёшь себя за своё чистоплюйство, а затем, десять раз кряду, сам себя и похвалишь: молодец, устоял, не купился, не поддался искушению, не сподличал! Хоть ты и клеймённый, но внутренне безупречно чистый… И с новыми силами глядишь в завтрашний день. Хотя он беспросветно-серый. Потому, что ты безвинно клеймёный совок, человек без будущего. И среди совков тебе никогда не быть своим. Ну, воровал бы ты, как все, юлил и подличал, дружно голосовал на собраниях, подобострастно бы поддакивал начальству и все беды  минули бы твою забубённую головушку…

Все-таки моё природное трудолюбие заметили в соседней организации и вскоре пригласили на должность главного энергетика ПМК-8 треста «Южводстрой», строившего каналы, арыки, дороги, плотины и водохранилища. Предложение принял. Забыв душевную травму, с упоением дурачка, принимаюсь за рационализаторскую работу. Вдоль и поперёк мотаюсь по пескам Кызылкумов, Каракумов и Муюнкумов, горам Каратау, налаживаю перемотку тормозных катушек и электромоторов, катушек возбуждения для передвижных генераторов, ремонтирую электростанции, налаживаю техническое снабжение, участвую в разметке высоковольтных линий передач в горах, налаживаю безаварийную работу подстанций и котельных, испытание кабельных линий. Расстояние моих командировок от 50 до 250 километров. Каждую неделю я куда-нибудь на день-другой езжу.

Лафа, в общественной жизни участия не принимаю, зато участвую в реставрации мечети-мавзолея Ходжа Ахмеда-Яссави, за что, наверное, позже и наградят ленинской юбилейной медалью. Три с половиной года изнурительного труда. Аксай, Чулак-Курган, Тамерлановка, Тюлькубас, Манкент, Майдамтал, Сузак, где в 1930 году вспыхнуло антиколхозное выступление местного населения. Ночной рейд восставших, вероломная гибель кавалерийского эскадрона и кровопролитно-бесшумное взятие «басмачами» города Туркестана. В копилке памяти откладываются беседы с уцелевшими участниками и свидетелями этих драматических событий. Всем моим собеседникам едва перевалило за шестьдесят лет, они всё хорошо помнят и, не стесняясь, рассказывают, как при помощи пулемётов отстояли железнодорожную станцию Туркестан...

Переезды в сорокаградусную жару по безводным пескам на расстояние в 250 километров для человека, рождённого в северных широтах – за гранью разумного. Работаю, как ишак, без отдыха и выходных, организую техническую учебу своих тупых электриков с дипломами инженеров. Выписываю журналы по специальности и различные технические справочники, продолжаю работать над созданием универсального «Справочника электрика-практика», заполняя его экзотическими рецептами. Например, просверлить стекло, закалить отвертку, закалить нож для резки горячего стекла, отпустить или закалить медь, перемотать электромотор или магнитную катушку на другое напряжение, сделать мини электросварочный аппарат, определить в полевых условиях состояние трансформаторного масла, нагрев шин на высоковольтной подстанции и т. д. В голове схемы, схемы, схемы, в том числе, мной придуманные. В шахматы не играю, даже с соседями.

1973 год. Все знают, дурака работа любит. Союзные лидеры арабского мира осаждают наше правительство просьбами открыть доступ к Среднеазиатской культовой и архитектурной достопримечательности: мечети Ходжа Ахмеда-Яссави. А Туркестан затрапезный, грязный город, на улицах в сорокаградусную жару валяются дохлые ишаки, вокруг хлопковые поля. На стены мечети воздействует влага арыков. Ей грозит обрушение. Установленные на стены и купол мечети геодезические реперы-маячки дают неутешительные прогнозы. Ташкентскому проектному институту выдаётся проектное задание. Чтобы выполнить в полном объёме проект, высшие власти меняют вороватое руководство города и первым секретарём горкома КПСС назначают молдаванина Траяна.

В срочном порядке строится дренажная система, а на мою долю выпадает строительство, монтаж и наладка автоматической насосной станции. Да ещё и с независимой второй линией электроснабжения. Всё это в срочном порядке и сохранить в неприкосновенности общий дизайн древней местности. Насосная должна быть сделана на уровне земли, не выше, а её щитовая, машинное отделение и всё вспомогательное оборудование под землёй. Рядом расположены уникальные древние бани, которые должны быть сохранены.

Мне на руки (наподобие мандата) выдают письмо министра культуры Казахской ССР. Я еду в город Тюлькубас, дважды в Чимкент, и в кратчайший срок нахожу всё необходимое оборудование, в том числе, – 300 метров дефицитного бронированного кабеля. Монтирую оборудование, и пускаю три насоса автоматической станции в эксплуатацию.

И вскоре начальник управления Тактасын Тактасынович Мурзаев объявляет: в субботу в обязательном порядке быть на площади у горкома КПСС на построении. Там мне должны вручить юбилейную Ленинскую медаль. Узнав о цели, не пошёл. В понедельник начальник с явным неудовольствием выговаривает: «Иди в горком и получи своё удостоверение, дают только лично в руки». В вежливой форме ссылаюсь на занятость, как выберу время схожу. Однако, помня Котовский урок, на рожон не полез, ссылаясь на занятость, тянул, и получать так и не пошёл. Кто наградил? Зная менталитет, думаю, что местные чиновники, дети вчерашних басмачей, и по духу – сами басмачи.

Я бывал на казахских и узбекских свадьбах, часто помогал местным механикам и энергетикам по работе, обзавёлся друзьями, частенько ходил на праздники и похороны, а тут, думаю, есть прямая связь – мечеть и медаль!..

Однажды, из-за несогласованности с диспетчером, в конце недели я застрял в предгорьях Каратау на отдалённом участке строительства плотины у селения Майдамтал. В назначенный срок машина за мной не пришла, решил сам выбираться к проезжей части степи. И сколько я не менял маршрутов, всё время попадал в тупиковые балки. Оказалось, в степи дорог много, но большая часть из них – тупиковые. Уже на закате солнца меня в степи нашла обещанная машина.

В понедельник, смеясь, рассказываю об этом забавном приключении. Казалось, поговорили, – забыли. Но нет. Отводит меня в сторону инженер по технике безопасности, грек Савелий Васильевич Лазариди и говорит: «Зря зубоскалишь, в степи одному находиться рискованно…» «Почему?» «Могут увести в пески».  «Кто и зачем?» «Басмачи, в рабство…» «В наше время! Каким образом?» Доходчиво объясняет. С его слов, в Кызылкумах, до сих пор существует рабство, соплеменников они не берут, а вот русскими ротозеями не брезгуют. И так он убедительно прочистил мне уши, что я поверил. Сумел ли бы я убедить басмачей, что я участвовал в спасении и реставрации главной мечети всего Среднего Жуза*, что именно моя расторопность помогла быстро построить осушительный комплекс, не знаю. Продолжаю мотаться по степи, иногда по неделе без отдыха, питаясь всухомятку, ночуя, где попало, не раз попадая в приключения, иногда – на грани фола.

Но и чёрт не оставляет меня своим попечением. Однажды в четверг поздно вечером, вопреки сложившейся практике, приносят мне на дом командировочное удостоверение. Выясняется, завтра утром срочно надо быть в тресте «Южводстрой». Ровно в шесть утра под окном просигналила машина, через пять минут я катил в Чимкент, а в восемь утра был уже в тресте. Начиная с отдела главного энергетика, поочерёдно обошёл все отделы, но, к моему удивлению, никому не был нужен. Отметил командировочную, развернулся и поехал восвояси. И только в понедельник всё узнаю. 

Оказывается, из Москвы приезжали тележурналисты и снимали телерепортаж о наших славных производственных достижениях. Подумать только! Наша ПМК-8 треста «Южводстрой» победитель всесоюзного социалистического соревнования! За «героический» труд мы представлены на ВДНХ. А между тем, почти ни один месяц, квартал не обходиться без приписок, главный инженер Абиль Абдараимов – жирный взяточник. Никогда не подписывает наряды, если в папке с нарядами нет известной суммы, всегда говорит одно: «Переделайте!».

* Всё кочёвое население современного Казахстана делилось на три родовые племена Младший (северный), Средний (Кзыл-Орда, всё приаралье и Чимкент) и Старший жуз (Алма-Ата, Джамбул…)

И все знают, что надо «переделать» – пайда[8] должна быть равной 10 рублей с рабголовы, если на участке 50 рабочих/дехкан, то мзда соответственно в 500 рублей. И так с каждого начальника участка, а их шесть. И всего-то?! О чём разговор? Все должности, даже такие ничтожные, как уборщица, продаются за деньги. Вас не примут на работу пока вы не «займёте» начальнику 300 рублей, когда ставка уборщицы в то время была равна 60. В Средней Азии подобный побор – божеская милость…

На поверку мы – победители, и в награду представлены на ВДНХ. Тут я в очередной раз и брякнул: «Так вот, почему меня, дурака, неожиданно вытолкнули в командировку, чтобы я, что-нибудь не брякнул, не испортил задуманный сценарий, не испортил обедню! По своей наивности, я думал, что хуже нас работать невозможно! Если где-то работают ещё хуже нашего, то это – липа, показуха, рано или поздно, всё равно аукнется…» А вскоре аукнулось и грохнулось… с треском.

За шесть лет жизни успели с новой женой родить ребенка, но ужиться было не суждено. Жена, нахватавшаяся в военном гарнизоне «великосветских» привычек, капризничала, требовала ежегодный отпуск проводить на родине, в городе Гадяч.** Кроме того, за это время дважды побывали в Москве, Киеве, Харькове, Полтаве, Одессе. Естественно, все эти расходы ложились на мои плечи. Стремясь быстрей стать на ноги, обзавестись всем необходимым в доме, слишком много сил и энергии отдавал работе. Все это время трудился одновременно на двух работах, кроме того, по субботам и воскресеньям частным образом ремонтировал различную бытовую технику: электропилы, рубанки, дрели, холодильники, электронасосы, конструировал самодельные сварочные аппараты и прочие приборы. На работе проводил и все выходные дни. Для семьи время уделял по минимуму. Кроме того, в голове, неискоренимо, сидела мечта: сесть за литературную работу. Для независимости необходимо было обзавестись собственным домом. Но для этого жена должна оставаться надёжным спутником, более того – единомышленником. Исподволь назревали разногласия, а потом и трещины, а далее наступил разрыв.

Как ни грустно, а пришлось принимать решение. В мае 1976 года разделил наличные деньги. Жене оставил трёхкомнатную квартиру, две с половиной тысячи рублей, тысячу сто послал дочери во Владивосток, полторы тысячи взял себе и, не глядя куда, – уехал из Туркестана. Ехал с прицелом на БАМ, но добраться успел только до Иркутска. Там у меня были надёжные друзья, которые знали мои деловые и профессиональные качества. И я рассчитывал на их соучастие в моём трудоустройстве.

Помыкавшись по степи, горам и пустыням, затосковал по жене, которая четырнадцать лет, как Пенелопа, продолжала ждать меня. Пока в Иркутске мне готовили экипировку (шили шубу) для БАМа, друзья свозили на пик Черского, показали «Домик рыбака», где Косыгин встречал Фиделя Кастро и Урхо Калево Кеконнена. Я лишний раз убедился, как живут «слуги народа». В самый последний момент (впервые за четырнадцать лет), поговорив с женой по телефону. И… вместо БАМА – летом 1976 года поехал во Владивосток.

Я понимал, что кетмень[9] социалистического труда – примитивное орудие наших азиатских предков – рано или поздно затупится. Что же тогда через десять-пятнадцать лет станет с несчастной страной? К чему мы придём?! Крушение нашего коммунистического бронепоезда неминуемо… Оставаться в Средней Азии не имело смысла, там подспудно вызревали антирусские настроения. Я часто бывал в командировках и видел, чувствовал отношение аборигенов к приезжим, к тому же, я тяжело переносил сорокаградусную жару. Брать земельный участок жена не хотела, а жить в казённом жилье летом было невыносимой пыткой. Но главное, – я задыхался без культурного общения. Мне исполнилось сорок лет. В голове, помимо шахмат и поэзии, сидела мечта: написать главную книгу жизни.